Николай Почивалин - Роман по заказу

Дорогой друг мой, я умышленно обостряю свои рассуждения, ибо — не согласитесь ли Вы с этим? — очень уж мы терпеливы, медлительны там, где надо действовать. Не беда еще, если подобные вольности — от наигрыша, от неразумения и пройдут, как проходит дурная мода. Хуже, если они — неизбежно вышелушивая из молодой души что-то самое драгоценное, первородное — становятся нормой, формируют натуру, заведомо обедненную: так же, как не терпит пустоты природа, так и душевный вакуум молодых перестарков заполняется всякой дрянцой, пошлостью, цинизмом. Не отсюда ли скоропалительные браки и множество разводов при одинаковой — в обоих случаях — безответственности?

Да, нам некогда, нам очень некогда, и все же мы должны уметь урезывать из своего малого, катастрофически убывающего времени минуты, часы, отдавать их молодежи. Завоевывать ее доверие, передавать ей свои понятия, представления, которые, видоизменяясь, в чем-то основном остаются неизменными. Прибегая к сравнениям, мы все должны быть немножко Орловыми — независимо от того, кто мы и чем каждый из нас занят. Не может промолчать рабочий, наблюдая, как молодые ребята, соседи по цеху, договариваются «скинуться» и пойти в общежитие к своим «чувихам». Не должен, не имеет права отделаться снисходительной усмешкой академик, случайно услышав, как его высокоодаренные, только что закончившие сложнейший лабораторный опыт ученики, ерничая, обсуждают неудачу застенчивого товарища. Матери обязаны передать дочерям женское достоинство — их главное наследство и приданое; отцы — научить своих сыновей уважительному, не побоимся слова — рыцарскому отношению к девушке, будущей подруге и матери их детей.

Интимные, любовные отношения человека — могучая гамма чувств, и нельзя допустить, чтобы наша молодежь, обкрадывая себя, свела ее до примитива, до призывного свиста на улице. Заботясь об урожае, мы научились ставить заслоны суховеям, — так неужели не сумеем уберечь, оградить тончайшую и обширную область любви от чуждых иссушающих веяний, независимо от того, откуда они идут: издалека или по нашему недосмотру рождаются у нас же поблизости? Наши дети успешно овладевают вершинами знаний, дотянулись до звезд, — такая молодежь должна глубоко и чувствовать. Чтобы от юности до старости, — столько, сколько ей дадено, — в хорале жизни она всегда различала, слышала высокий голос любви — источник всего прекрасного на земле. И да славится, торжествует такая любовь!

Согласны ли Вы с этим, друг мой?

13

Пока Роза Яковлевна распоряжается с обедом, я, высунувшись в окно, ожидаю в служебной клетушке ресторана — в комнате «на всякий случай». Куст сирени под окном стоит как обваренный, с поникшими пыльными листьями; на противоположной стороне улицы, на самом пекле, уткнулись в борта друг другу грузовые машины, — водители их забежали в «Ласточку» не столько поесть, сколько хватить чего-нибудь холодного: ситро, квасу, фруктового сока либо, на худой конец, воды из-под крана. И, отдуваясь, мужественно возвращаются в свои кабины-инкубаторы. Третий месяц по всей области — ни капли дождя. Тягостно длинные бесконечные дни, одуряющие, липкие от сгущенной неподвижной духоты ночи. Обмелели реки, пересохли ручьи, в мелкую бурую пыль крошатся, стираются под ногами травы. Почти повсеместно заканчивается уборка хлебов — это в конце июля-то! Областная газета бодро сообщает об успехах на косовице и довольно туманно говорит о намолоте.

Прикидываю, в который, по счету, раз приехал нынче в Загорово? — временами начинает казаться, что живу здесь давно и постоянно. Недаром знакомые шутливо спрашивают: «Ты что, прописался там?» Иногда, кстати, мелькает мысль о том, что под старость, пожалуй, и стоило бы тут поселиться. Этот год, с его малоснежной зимой и проклятой жарищей с весны — не в счет. Зато обычно — какие тут чистые снега, какие тихие зеленые весны!.. И все-таки ощущение такое, что нынешняя поездка сюда — последняя, что не сегодня, так завтра распрощаюсь с новыми друзьями…

— По погоде — опять окрошка, — объявляет Роза Яковлевна, входя вслед за официанткой. — Зато — со льда.

Помогая официантке, она снимает с подноса тарелки, ее по локоть открытые, обсыпанные веснушками руки проворно действуют. Не виделись мы с ней поболе месяца, и, по-моему, она изменилась. И внешне — крупный с горбинкой нос заострился, в каштановых, коротко обрезанных волосах вроде прибавилось седины; и как-то внутренне — стала не то чтобы суше, а сдержаннее; карие в крапинку глаза ее рассеянно озабочены, — то, что и прежде в них привлекало, какая-то затаенность, теперь еще заметнее. А возможно все это и потому, что мы просто давно не встречались и, восстанавливая прежнюю доверительность, присматриваемся друг к другу, и она также находит, что чем-то изменился и я.

На столе, кроме окрошки, появляется закуска — рулет с чесноком, малосольные огурцы и графинчик с коньяком — по такой жаре будто бы и лишние.

— Надо, — говорит Роза Яковлевна, разливая его по крохотным рюмкам.

— Надо так надо, — мгновенно перестаю я колебаться, тянусь чокнуться.

Она отрицательно качает головой, поднимает рюмку, пристально смотрит на нее, — словно в ней, помимо коньяку, еще что-то есть. Вспоминаю, что не чокаются, кажется, только на поминках, весело — ведь не на поминках же мы — осведомляюсь:

— Так почему ж все-таки — надо? Что сегодня за день такой?

Роза Яковлевна отставляет пустую рюмку, взгляды наши встречаются.

— Мой черный день… В июле сорок второго погибли отец, мать и младшая сестра Стася. Как раз в этот день.

Коньяк во мне встает колом! Я-то откуда знал? Сама же, когда договаривались по телефону о встрече, предложила вместе пообедать, можно же было перенести ее на любое другое время! Ошеломленно спрашиваю:

— Война?

— Скорее простое убийство. Расстреляли, под Гомелем… Виноваты были только в том, что евреи. — Куда как достаточно, казалось бы, для одной судьбы, а Роза Яковлевна все тем же ровным тоном добавляет еще: — В ту же осень муж погиб. Подряд все.

— Тоже — там?

— Нет, на фронте, — полковой комиссар. Он намного старше меня был — мудрый…

Сейчас в ее голосе звучит уважение, теплота и то тихое спокойствие, с которым говорят о том, что уже очень далеко и никакими силами не поправить. Взглядываю на нее — пожилую, в белоснежной кофточке с коротким, по локоть рукавом, сдержанную, — удивляюсь тому, как всего-то несколько слов могут изменить представление о человеке. Эвакуировалась с сынишкой, коммунистка, директор одного из передовых в области торгов, на редкость энергична и подвижна, несмотря на возраст, — все это, что знал о ней до сих пор, воспринимается сейчас по-иному, полнее, значительней, что ли; как по-иному воспринимается и почтительность, с которой чуть ли не все Загорово здоровается с ней на улице, ее готовность, стремление услужить людям, отчего, наверно, и возглавляемый ею торг — передовой.