Александр Майсурян - Другой Ленин

«Мы против «защиты отечества», — решительно заявлял Ленин. «Представьте себе, что рабовладелец, имеющий 100 рабов, воюет с рабовладельцем, имеющим 200 рабов, за более «справедливый» передел рабов». «По общему правилу, война такого рода с обеих сторон есть грабеж; и отношение демократии (и социализма) к ней подпадает под правило: «2 вора дерутся, пусть оба гибнут»…» Но для этого каждый социалист должен бороться против своего «рабовладельца» — то есть своего правительства. «Нельзя великороссам «защищать отечество» иначе, как желая поражения во всякой войне царизму, как наименьшего зла для 9/10 населения Великороссии». «Для нас, русских… наименьшим злом было бы теперь и тотчас — поражение царизма в данной войне. Ибо царизм во сто раз хуже кайзеризма». К интеллигентам, которые оправдывают подобную войну и мнят себя при этом «мозгом нации», относятся знаменитые слова Ленина: «На деле это не мозг, а говно».

В противовес бушевавшим патриотическим настроениям большевики осудили даже переименование Санкт-Петербурга в Петроград и для себя до 1918 года сохраняли прежнее название: Петербургский комитет РСДРП.

Читая в мае 1917 года лекцию о войне, Ленин говорил: «Известно изречение одного из самых знаменитых писателей по философии войн и по истории войн — Клаузевица, которое гласит: «Война есть продолжение политики иными средствами»… Этот писатель, основные мысли которого сделались в настоящее время безусловным приобретением всякого мыслящего человека, уже около 80 лет назад боролся против обывательского и невежественного предрассудка, будто бы войну можно… рассматривать как простое нападение, нарушающее мир, и затем восстановление этого нарушенного мира. Подрались и помирились!.. Вот — жили народы мирно, а потом подрались! Как будто это правда!.. Повторяю еще раз: это — основной вопрос, который постоянно забывают, из-за непонимания которого 9/10 разговоров о войне превращаются в пустую перебранку и обмен словесностями… И поэтому понятно, что вопрос о том, который из этих двух хищников первый вытащил нож, не имеет никакого для нас значения… Вот почему смешно тут обвинять того или другого коронованного разбойника. Они все одинаковы — эти коронованные разбойники».

Большевики выдвинули лозунг: «Мир хижинам, война дворцам!» «Объявляя войну богачам, — заявлял Ленин, — мы говорим: «мир хижинам». «В один кровавый комок спутано все человечество, и выхода из него поодиночке быть не может». «Тебе дали в руки ружье, — обращался он к солдатам, — и великолепную, по последнему слову машинной техники оборудованную скорострельную пушку, — бери эти орудия смерти и разрушения, не слушай сентиментальных нытиков, боящихся войны; на свете еще слишком много осталось такого, что должно быть уничтожено огнем и железом…» «Войну нельзя кончить втыканием штыков в землю; если есть толстовцы, которые так думают, надо пожалеть о людях свихнувшихся, — что же, с них ничего не возьмешь». Впрочем, в 1917 году Ленин отзывался о толстовцах более благожелательно: «Конечно, они исходят из иной точки зрения, чем мы, они против насилия вообще… Но это ничего. Пускай они делают это свое дело, оно явно полезно… Они расшатывают старые устои, особенно в армии».

Позицию пораженцев разделяла во всем мире всего жалкая горстка людей, а лозунг «Мир хижинам, война дворцам!» — и того меньше. В сентябре 1915 года пораженцы разных стран собрались на конференцию в горной швейцарской деревушке Циммервальд. Россию представляли большевики, левые меньшевики и эсеры. «Делегаты, — писал Троцкий, — плотно уселись на четырех линейках и отправились в горы. Прохожие с любопытством глядели на необычный обоз. Сами делегаты шутили по поводу того, что полвека спустя после основания I Интернационала оказалось возможным всех интернационалистов усадить на четыре повозки».

Но Ленина эта малочисленность нисколько не удручала. Он подбадривал товарищей-пораженцев: «Не беда, что нас единицы, с нами будут миллионы».

За этими единицами, говорил он, «будущее человечества, революция, которая с каждым днем растет и зреет». Ленин считал, что единицы революционеров говорят вслух то, что чувствуют, но боятся додумать и громко высказать большие массы людей. Он приводил в пример слова американского писателя Эптона Синклера: «Тысяча людей, с пылкой верой и решимостью, сильнее, чем миллион, ставший осторожным и почтенным (респектабельным)».

Подписанный в Циммервальде манифест завершался так: «К вам, рабочие и работницы, к вам, матери и отцы, вдовы и сироты, к вам, раненые и искалеченные, к вам всем, жертвам войны, взываем мы: протяните друг другу руку через все пограничные линии, через поля сражений, через руины городов и сел. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

«Письма должны быть слезливыми». Сохранились письма Ленина, которые в годы мировой войны он направлял товарищам. Он упоминал там и о своем личном безденежье. Тон некоторых посланий прямо-таки отчаянный, кажется, что Владимир Ильич вот-вот лишится крыши над головой. «О себе лично скажу, — писал он в 1916 году, что заработок нужен. Иначе прямо поколевать, ей-ей!! Дороговизна дьявольская, а жить нечем… Если не наладить этого, то я, ей-ей, не продержусь, это вполне серьезно, вполне, вполне».

Крупская как-то объясняла в частном разговоре: «Нужно писать так, чтобы… разжалобить, иначе товарищи из России нам не пришлют денег. Нужно, чтобы они верили, что, если не получим немедленно денег, мы все погибли. Письма должны быть слезливыми».

Конечно, Крупская выражала точку зрения самого Владимира Ильича. Ее собеседницу, Татьяну Алексинскую, эта откровенность немного покоробила.

«Это вас шокирует?» — спросила Крупская, видя ее смущение.

«Посылаю людей на нелегальную работу…» Иногда Ленину приходилось выслушивать от своих противников упреки: почему он остается за границей, в относительной безопасности, в то время как его товарищи на родине каждодневно рискуют жизнью и свободой? Он отвечал: «Я живу сейчас за границей, потому что меня сюда послали русские рабочие. А когда придет время, мы сумеем быть на своих постах…»

Карл Радек описывал такой эпизод из жизни Ленина: «Это было в марте 1916 года. Это было в Берне. В.И. ужасно устал, страдал бессонницей, и Надежда Константиновна попросила затащить его каким-нибудь образом в кабак, чтобы Ильич немного проветрился… Ильич любил пильзенское пиво. В марте месяце немцы, которые изобрели не только марксизм, но и самое лучшее пиво, производят самое чудеснейшее пиво, которое называется «Сальватор». Вот этим «Сальватором» я соблазнил Ильича… Нечего греха таить, мы выпили несколько крупных кувшинов этого пива, и, может быть, благодаря этому Ильич, несмотря на свою глубочайшую сдержанность, на одну минуту потерял ее».