Молотов. Наше дело правое [Книга 2] - Вячеслав Алексеевич Никонов
На другой день Иден сообщал Черчиллю: «Ваш жест в отношении конвоев произвел глубокое впечатление. Сегодня вечером, впервые за многие годы, Молотов и ряд его коллег прибыли на обед в наше посольство. В этой обстановке я многое бы дал, чтобы иметь возможность заключить конференцию каким-нибудь осязательным свидетельством нашей доброжелательности… Было бы очень хорошо, если бы я мог по крайней мере сказать Молотову, что в принципе мы согласны с тем, что советское правительство должно получить часть захваченных итальянских кораблей». Военный кабинет в принципе не возражал[604].
29 октября обсуждали деятельность Консультативного совета в Италии и создание более широкой Европейской консультативной комиссии. Иден предлагал, чтобы она могла рассматривать любые европейские вопросы. Молотов явно не хотел, чтобы «какая-то необъятная комиссия» в Лондоне становилась единственной площадкой для обсуждения европейских проблем, и технично использовал предложение Хэлла о том, чтобы «в Вашингтоне, Лондоне или Москве собирать совещание во главе с министром иностранных дел при участии двух послов союзных государств»[605]. Этот переговорный механизм был закреплен в решениях конференции.
Если до сих пор главными действующими лицами на конференции были Молотов и Иден, то при обсуждении экономических вопросов на первую роль вышел Хэлл. Еще до конференции Москва подтвердила, что заинтересована в помощи для восстановления народного хозяйства и в соглашениях об условиях международной торговли. Но быстро выяснилось, что проблемной становится тема репараций.
— Если заслуживают внимания заботы о жизненном уровне Германии после войны, то не в меньшей степени заслуживает внимания вопрос о жизненном уровне тех стран, которые пострадали от нападения Германии, — считал Молотов.
Другая тема была еще более тяжелой. Иден вновь поставил вопрос о желательности восстановления дипломатических отношений между Советским Союзом и Польшей и возобновления поставок польскому сопротивлению оружия и военных материалов.
— Оружие можно давать только в надежные руки, — ответил Молотов. — Никто так не заинтересован в хороших отношениях с Польшей, как мы — ее соседи. Мы стоим за независимую Польшу и готовы помочь ей, но надо, чтобы в Польше было такое правительство, которое было бы дружественно настроено в отношении СССР[606].
На этом обсуждение польского вопроса закончилось. Но Гарриман беспокоился, «как бы Молотов не принял молчание Хэлла за согласие. Шторм вокруг Польши был просто отложен»[607].
Иден зафиксировал, что вечером 30 октября «атмосфера неожиданно изменилась. Молотов оживился и стал деловитым. Он всегда был превосходным работягой, обладающим одинаковым мастерством как распутывать проблемы, так и замедлять скорость их решения. В течение часа или двух мы сделали все выводы из 10-дневных обсуждений»[608]. Советская сторона представила итоговые документы конференции в высокой степени готовности. В Екатерининском зале Кремля Сталин давал прием в честь участников конференции. Гарриман отметил атмосферу приема, которая была более «естественной, содержательной и интимной», чем прежде. «Сталин получал наибольшее удовольствие из всех присутствующих»[609]. Бережков вспоминал: «Вдруг я заметил, что Сталин наклонился в мою сторону за спиной Хэлла и манит меня пальцем. Я перегнулся к нему поближе, и он чуть слышно произнес:
— Советское правительство рассмотрело вопрос о положении на Дальнем Востоке и приняло решение сразу же после окончания войны в Европе, когда союзники нанесут поражение гитлеровской Германии, выступить против Японии…
Хэлла чрезвычайно взволновало это сообщение. Американцы давно ждали решения Москвы»[610].
Молотов подыграл руководителю. Он предложил Идену и Гарриману посмотреть советский фильм о войне с японцами на Дальнем Востоке в годы Гражданской войны (вероятно, «Воло-чаевские дни»).
Секретный протокол конференции, подписанный Молотовым, Хэллом и Иденом 1 ноября, содержал 10 приложений, охвативших все обсужденные вопросы. В особо секретном протоколе были три пункта: вторжение англо-американских войск в Северную Францию весной 1944 года, предложение Турции вступить в войну, Швеции — предоставить авиабазы. Наконец-то дали результат многочисленные ноты Молотова о нацистских военных преступлениях: была принята соответствующая декларация, которую затем опубликовали от имени Рузвельта, Сталина и Черчилля.
По окончании конференции Хэлл обратился к Молотову:
— Я уверен, что выражу не только собственное мнение, но и мнение г-на Идена, если скажу, что оба мы в восторге от манеры, с которой вы проводили работу конференции. Я лично присутствовал на многих международных конференциях и никогда не встречал такого опытного и искусного ведения работы[611].
В британском официальном отчете о конференции говорилось: «Молотов проводил заседания с неизменным тактом, мастерством и хорошим настроем. Его манера вести дискуссию завоевала наше уважение и искреннюю признательность»[612]. А Иден, выступая по итогам конференции в палате общин, сказал, что ему никогда не доводилось участвовать в заседании, где «председатель демонстрировал бы такое мастерство, терпение и аргументированность, как мистер Молотов, и… именно его руководство сложной и объемной повесткой дня привело нас к достигнутому успеху»[613]. Молотов был скромнее в оценке, которой делился с коллегами по НКИД: «Замечания и предложения советской делегации весьма серьезно принимались во внимание. В общем, работу конференции, принимая во внимание поставленную перед нами задачу, общую повестку дня, а также то, что это была первая встреча трех министров, следует считать удовлетворительной»[614].
Новая атмосфера в отношениях с союзниками наглядно проявилась на приеме в честь дипломатического корпуса, который Молотов устроил 7 ноября там же, на Спиридоновке. Гарриман зафиксировал: «Впервые Молотов и другие официальные лица Министерства (Наркомата. — В. Н.) иностранных дел были одеты в новую замечательную униформу, скроенную в военном стиле и покрытую золотым шитьем… Было большое количество советских жен, которых дипломатический корпус раньше никогда не видел. Известные русские писатели, артисты и музыканты, включая композитора Дмитрия Шостаковича в вечернем костюме, общались с иностранцами. Как будто русская элита получила команду в течение одного вечера отменить бойкот иностранцев, который на протяжении многих лет был железным правилом в Москве»[615]. Московская конференция сменила тональность отношений. Но главное, она проложила дорогу в Тегеран.
Рузвельт долго возражал против этого места встречи: он не мог отъехать туда, где в течение десяти дней не мог бы гарантированно подписать принятый конгрессом законопроект. Сталин уверял, что для него как Верховного главнокомандующего на сложном фронте протяженностью в 2600 километров невозможно выезжать дальше Тегерана. «Меня мог бы вполне заменить на этой встрече мой первый заместитель в Правительстве В. М. Молотов, который при переговорах будет пользоваться, согласно нашей Конституции,
