Борис Тененбаум - Великий Наполеон

Нелишне будет отметить, что Наполеон мало кого уважал – и дело здесь даже не в ранге, а в интеллектуальных способностях. Из всех своих приближенных он в этом смысле считался только с Талейраном, но как человека не уважал совершенно. Единственное исключение, которое тут приходит на ум, – члены Института, как именовалось сообщество ученых. В этой среде звания и титулы ничего не значили, а просто собирался круг коллег – Лаплас, Бертолле, Монж – и обсуждались вопросы, для них занимательные. Наполеона туда приняли по общему согласию, и членством в Институте он очень дорожил.

A c Монжем, известным физиком, он даже дружил, в той мере, в которой он вообще был способен на это чувство, еще со времен похода в Египет. Монжу, который никогда ни о чем его не просил, он доверял – и, безусловно, уважал и его мнение, и его самого.

Вот и Мари Валевская своего всесильного любовника никогда ни о чем не просила, ее не интересовали ни деньги, ни титулы, ни драгоценности, ни успех в свете. Зиму 1807-го она оставалась с ним в замке, который он выбрал себе как ставку, никуда не выезжала и весь день, который у него был поневоле занят самой кипучей деятельностью, сидела у окна, читала и ожидала ужина, который они всегда проводили вместе. Когда их связь началась, она его, конечно, не любила и даже и не притворялась, что любит. Ей было ничего не нужно – кроме того, чтобы он создал заново ее страну. Обладание огромной властью и огромным могуществом поневоле делает из человека циника, и Наполеон в этом плане не был исключением, но Мари произвела впечатление даже на него. Он сказал однажды, что людьми можно двигать посредством двух рычагов – страха и интереса (не обязательно денежного), – и знал, что и самые верные служат ему за награду. Капитану Марбо за совершенный подвиг хватало производства в следующий чин, маршалам за победу иной раз выдавалось по миллиону франков золотом, но никто не требовал у него такой грандиозной награды, как возрождение разодранной на куски Польши.

Ему повезло – он встретил женщину с таким же «…стремлением к невозможному…», какое было у него самого.

VII

Военные действия между Францией и тем, что теоретически именовалось Четвертой Коалицией – в нее входили Россия, Англия, Пруссия и Швеция, но после Иены практически в войне участвовали только Англия и Россия, – возобновились весной 1807 года. Лефевр взял наконец Данциг. Вражда с Англией была центральным пунктом всей политики Наполеона – и захват портов был теперь его первой целью.

В этой связи интересно послушать Д.С. Мережковского – и не потому, что он скажет нам нечто новое, а потому, что по любому вопросу, связанному с Наполеоном, он не упустит случая сказать, что вот уж об этом-то Наполеон «знал – помнил». Можно спокойно заключать пари, что любой наугад выхваченный кусок текста его книги о Наполеоне будет содержать эту мантру – и как видите, мы не ошиблись:

«…Он знает – помнит, что последняя и величайшая победа из всех остальных – в поединке с Англией из-за мирового владычества. Все войны его, от Тулона до Ватерлоо, – только одна-единственная, вечная война с Англией. Англии ищет он всюду: сначала за Италией, Египтом, Сирией; потом за Австрией, Германией, Испанией, Россией; моря ищет за сушей, пробивается сквозь сушу к морю. Вечно борется, Островитянин, с Островом. «О, если бы я владел морями!» – скажет на Св. Елене. Знает – помнит, что власть над морем – власть над миром…»

Уж не знаю, что именно «знал – помнил» император Наполеон весной 1807-го, но о русской армии, с которой он не слишком удачно сразился в феврале, он и в самом деле и знал, и помнил. Д. Чандлер, автор книги «Военные кампании Наполеона», в отличие от Дмитрия Сергеевича склонен скорее не к пафосу, а к трезвому анализу – и вот он пишет, что в число забот императора входила «…необходимость атаковать Беннигсена как можно раньше…», но он был вынужден задержать начало операций, и не только из-за осады Данцига, отвлекавшей на себя силы трех корпусов, но и из-за нехватки транспорта. Находить армии пропитание на ходу в бедной Польше было куда труднее, чем в богатой Италии, и приходилось полагаться на склады и обозы, которых не хватало. А уж перевозить фураж для лошадей было и вовсе нечем – поэтому было решено «…дождаться травы…».

В результате Беннигсен, который в отличие от очень многих европейских генералов Наполеона не боялся, а о преимуществах, которые дает инициатива, знал не понаслышке, начал военные действия первым. Начались сложные маневры – обе армии пытались изловить одна другую в невыгодной позиции, и 14 июня 1807 года под Фридландом Беннигсену было продемонстрировано, что европейские генералы, опасавшиеся встречи с Наполеоном, вовсе не такие уж дураки. 60-тысячная русская армия встретилась там с одним-единственным корпусом маршала Ланна, уступавшим ей по численности больше чем вдвое.

Тем не менее маршал не отступил. К полудню, извещенный посланным к нему гонцом, к Фридланду подошел Наполеон и принял у Ланна общее командование. Дождавшись к 4 часам подхода гвардии и частей еще одного корпуса, он приказал начать немедленную атаку. Толстой, как мы хорошо помним по «Войне и миру», высмеивал саму идею того, что генералы влияют на ход событий на поле боя. Ну, вот сражение под Фридландом могло бы дать ему пример обратного, если бы он соглашался послушать кого-нибудь, кроме самого себя. Беннигсен сделал ошибку, оставив свою армию в излучине реки Алле. За его спиной теперь была река с четырьмя деревянными мостами – но деревянные мосты, как известно, горят. В итоге на его скучившиеся на тесном пространстве войска обрушился комбинированный удар пехоты, кавалерии и вынесенных вперед подвижных батарей – и ему не помогла даже отчаянная атака гвардейских полков. Огромного роста солдаты, отобранные чуть ли не по одному в элитные полки, полегли совершенно напрасно – русская армия была разбита, потеряв около трети своего состава.

Кто-то из участников сражения сказал потом про русских гвардейцев, что они были «…гигантами, сражавшимися с пигмеями...» – но пигмеи победили.

VIII

Военный совет, собравшийся в русской ставке после Фридланда, пришел к выводу, что продолжение войны нежелательно. До сих пор военные действия шли на территории, принадлежавшей Пруссии. Но переход через Неман поставит французские войска уже на территорию Российской Империи, а идею дать Наполеону еще одно сражение оставили после того, как великий князь Константин сказал Александру Первому, что со сражением незачем и хлопотать – если он даст каждому русскому солдату пистолет и прикажет застрелиться, то получит совершенно такой же результат. Сказано было образно. К тому же имело значение и то, кто это сказал. Константин Павлович командовал российской гвардией, в сражении показал себя отнюдь не трусом, а по положению являлся не просто братом царя.