Евгения Гутнова - Пережитое

В этой связи не обойти вопроса о том, как воздействовали на нашу историческую науку марксистские методологические принципы, которыми она обязана была руководствоваться, и как эти принципы воздействовали на нас, начинающих историков.

Ведь мы росли и формировались среди постоянных, навязших в зубах напоминаний, что лишь марксистское понимание истории по-настоящему научно, что работы историков и философов других направлений не только враждебны марксизму, но в силу своих неверных установок ненаучны или даже антинаучны. Нас воспитывали в духе нетерпимости ко всякому «инакомыслию» в нашей науке, пронизывающей такие работы, как «Анти-Дюринг» Ф.Энгельса или «Материализм и эмпириокритицизм» В.И.Ленина. Неудивительно, что мы росли и мужали с зашоренными глазами, с довольно ограниченным научным кругозором, были обречены часто на односторонние подходы к истории. И мы росли в общем «правоверными» марксистами, вполне искренне стремились разобраться в деталях марксистского понимания истории, следовать ему в своих первых исследовательских опытах, готовы были отвергать с порога всю немарксистскую историографию прошлого и настоящего. К этому нужно добавить, что большинство наших тогдашних учителей были убежденными марксистами (или пытались показать себя таковыми) и как в своем собственном, так и в нашем научном творчестве допускали разногласия и споры только в рамках марксистских взглядов на историю. И сами они, и мы следом за ними всегда тратили очень много сил на то, чтобы как-то согласовать свои научные выводы с этими общими принципами, не дай бог отойти от них. Между тем эти принципы, даже освобожденные от вульгарных трактовок М.Н.Покровского, а затем «Краткого курса», сильно суживали поле деятельности историка и возможности оригинальных выводов. Марксистский монизм, видевший основу эволюции любого общества в его социально-экономической жизни — в его базисе, а один из главных двигателей этой эволюции — в классовой борьбе, вольно или невольно оттеснял на дальний план все исторические явления, непосредственно не связанные с этими сюжетами, как «надстроечные», менее важные и не определяющие ход исторического развития. К ним относились государство и право, идеология, и все проявления культуры, и религиозная жизнь общества, и его быт и нравы, что теперь называется «повседневностью». Прошло много времени, прежде чем в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов, когда я была уже зрелым историком, эти «надстроечные» сюжеты получили «право гражданства» в нашей историографии и стали постепенно теснить в ней собственно экономические и социальные проблемы.

Все эти условия развития советской исторической науки и воспитания молодого поколения историков, несомненно, стеснявшие ее свободное развитие, едва ли, однако, дают основания разом зачеркнуть все ею сделанное, рассматривать ее как провал, пустоту, в которой нет ничего полезного для будущих поколений историков.

Эти строки написаны в дни, когда марксизм вообще и его историческая теория в частности подвергаются всеобщему осмеянию и поношениям. Но даже в такой момент я, выросшая внутри этого историографического течения, хочу сохранить объективность и написать о другой стороне вопроса. О том, что марксистское понимание истории, при всей его односторонности и нетерпимости, абстрактности, пренебрежении к роли живого человека в истории, отнюдь не было бесплодным. Резко порывая с предшествующей современной ему немарксистской историографией, оно вносило в подходы к истории много нового, чем до него историки пренебрегали. Его интерес к экономическим и социальным отношениям и к классовой борьбе открывал возможность для изучения той части исторического процесса, роль которой раньше недооценивалась. Главное же, при всей свойственной ему недооценке «надстроечных явлений», марксистское понимание истории предполагало все же системный подход к ней, давало для того времени удобные методы исторических обобщений и синтеза разных сторон исторического процесса в рамках каждой социально-экономической формации как ступени в развитии человечества. В первой половине XX века, как и во второй половине XIX века, это учение было перспективно, оно не утратило еще способности давать ценные исторические сочинения. И даже, несмотря на сильные антимарксистские настроения в западной историографии, пользовалось у многих ее представителей уважением, а порой оказывало на них прямое влияние. Бедой советских историков тридцатых — пятидесятых годов была не столько приверженность к марксизму, сколько, во-первых, сильное влияние в их среде его вульгаризированных трактовок, которые, увы, не кончились с «покровщиной» и в разных формах возникали вновь и вновь. Во-вторых, и это самое главное, марксистское понимание истории пользовалось в нашей историографии полной монополией, насаждавшейся свыше. Эта монополия ревниво охранялась как прямыми распоряжениями руководящих партийных органов, действовавших в отношении «еретиков» с помощью репрессий разного уровня (от «проработок» до арестов), так и сервилизмом некоторой части ученых, их нетерпимостью и стремлением отдельных лиц сводить счеты со своими научными противниками и соперниками при помощи обвинений их в ереси.

Такая атмосфера не способствовала, конечно, воспитанию свободно мыслящей научной молодежи. Однако в этой жесткой идеологической системе имелись свои щели и ниши, в которых можно было укрыться от вселенского диктата. Несмотря на его существование, образование нам давалось достаточно широкое, позволявшее если не говорить, то думать по-своему. Нам приходилось читать самим все основные работы Маркса, Энгельса, Ленина, при всей их нетерпимости и односторонности вводившие нас в широкий контекст разных позиций и точек зрения, с которыми они воевали. Понося и ругая их, нам все же давали материалы о взглядах философов от античных до современных, даже заставляли читать их произведения, а также историков прошлого и настоящего, учили сначала разбираться в этих взглядах, а затем уже их критиковать, приучали к серьезной самостоятельной критике.

Наши старшие товарищи, наши учителя, как правило, были враждебны вульгаризации марксизма, учили нас более широкому и тонкому пониманию основных положений его исторической теории, давая пример такого понимания в своих лекциях, в учебниках, которые они писали для школы и вузов. Но более всего — в своих собственных исследованиях, написанных с марксистских позиций, но всегда индивидуально-оригинальных, богатых свежими мыслями и наблюдениями. Слушая их и читая их работы, мы приучались к самостоятельности мышления, к более глубокому прочтению и марксистской и немарксистской литературы, к научному поиску. Вот почему даже в то тяжелое, «монопольное» время советская историческая наука имела ряд успехов в исследовательской работе и в преподавании.