Петру Гроза - Феодосий Константинович Видрашку
Iak to nа wojence ladnie,
Kiedy ulan z konia spadnie…[49]
«8 января
Утро. Я первым вышел во двор и решил быть последним, когда нас снова погонят в камеры. Сквозь темные облака просматриваются куски голубого неба. Смотрю на них, и кажется, что прошел целый век с тех пор, как я не видел чистого неба. И тут показывается в полном своем сиянии солнце… Арестованные, оживленные игрой света, живо приступают к очистке двора от снега. Кто владеет лопатой, а кто совсем не умеет держать ее в руках. И это многих забавляет. Но хорошее настроение не имеет права задерживаться надолго в обиталище отлученных от мира и от общества. Оно только показалось, тайком проникло сюда, для того чтобы его тут же схватили и выгнали вон. Часовой орет надрывно:
— Все немедленно по камерам!..
Двор опустел. Лопаты торчат из кучи снега, как обрубленные кресты.
Двери камер закрываются в прежнем порядке, никто уже не покидает своих клеток, и снова наступает тяжкая тишина, в которую погружается все здание. Может быть, ожидается прибытие новой партии арестованных, которых никто не должен видеть?»
«9 января
Снова воскресенье. Где-то за стенами тюрьмы колокола зовут верующих к молитве. Верующих ли?
Закрываю глаза и вижу сейчас всех, кто вошел под сень этих великолепных церквей в чистой и праздничной одежде. Слежу за ними, когда они покидают святой храм и приступают к своим обычным занятиям.
Не верю, чтобы хоть один вышел более справедливым, более человеколюбивым, чем когда вошел в храм проповеди всех добродетелей. Более того, мне кажется, что после этого каждый испытывает чувство удовлетворения оттого, что отдал и небесному отцу то, что нужно было ему отдать. И притом совершил и благодеяние, бросив в шапку нищего у входа несколько мелких монет…
Беспрерывный колокольный звон и проповеди со всех амвонов — пусть даже их читали самые сердечные и добрые из проповедников — звучали две тысячи лет назад и звучат и сейчас впустую… Возведенная в закон вера, опутанная сетью традиций и строгих предписаний, очень искусно превратила форму в содержание.
Вывод напрашивается сам собой — чем пышнее форма, тем беспомощнее содержание…»
«11 января
Комиссар сигуранцы увозит меня снова в министерство внутренних дел на встречу с министром генералом Попеску. В парадном зале дворца довольно оживленно беседует группа гражданских и генералов. Когда меня ввели, беседующие умолкли. Они понимают мое положение и от неожиданности такой встречи не находят, что делать, не знают, как им относиться ко мне, старому знакомому.
Улавливаю их неловкость и усаживаюсь в кресло за большим столом, притворяюсь, что я их и не заметил».
Министр рассказал о новой беседе с маршалом[50] Антонеску, о том, что общественное мнение страны — и крестьяне, и рабочие, и ученые, и даже некоторые министры, даже сам король — озабочено состоянием «такого авторитетного человека», многие требуют его немедленного освобождения. Маршал тоже озабочен, и, по мнению министра, не исключено, что примет решение отпустить Грозу под строгий домашний арест. Но Гроза должен сообщить необходимые правительству данные.
Как и во время прежней встречи, Петру Гроза непреклонен, он требует, чтобы без каких-либо предварительных условий освободили его и его друзей, находящихся в Мальмезоне и других тюрьмах страны.
«13 января
Через контрольный глазок камеры впервые с тех пор, как я здесь, пробился ровный, сверкающий луч солнца.
Одинокая стрела света — и сколько мрака отступает сразу!
Когда же сквозь гущу окружающего нас мрака проберется такой лучик? Когда же рассеется наконец тьма, в которую погружено все в этой стране?!
Волшебный гость тает в одно мгновение и уступает место другому.
Ко мне в клетку заходит незнакомый господин. Его зовут Тулиу Горуняну. Высокий, темнолицый, с аккуратно подстриженными усами, говорит бархатным голосом. Это председатель тимишоарского апелляционного суда, в данный момент — военный магистрат в чине майора. Сейчас выполняет особые поручения руководства Совета министров и пришел по заданию директора управления безопасности государства Кристеску. Он обладает всеми необходимыми полномочиями для выполнения поручений подобного рода…
Беседуем долго. Я прихожу к выводу, что не исключено некоторое смягчение режима. Может быть, не за горами и мое освобождение. Но проблема гораздо сложней. Она неотделима от судьбы моих товарищей — Мирона Бели, Георге Микле и других, которые сидят здесь вместе со мной. Пользуюсь тем, что со мной ведет беседу этот своеобразный дипломат от юстиции, что его тон довольно доброжелателен, и начинаю разговор о необходимости освобождения моих товарищей, старых боевых друзей, верных и ценных сыновей нашего многострадального народа, — я убежден, что они должны быть спасены в интересах самого же народа».
«С тех пор как я арестован, разговаривал неоднократно с генералом Диаконеску и его штабом, с министром внутренних дел генералом Попеску, с утренним гостем. Во время этих бесед вопрос о судьбе молодого поколения занимал преобладающее место. Я пытался доказать им, что если эти обездоленные интеллигенты вышли на переднюю линию борьбы за социальную справедливость и восстали против системы привилегий и эксплуатации чужого труда, то в этом виноваты не они, а виновно само общество, которое представляют сегодняшние власти.
Один жандармский полковник из сигуранцы с сугубо полицейским, жандармским мозгом твердил, не проявляя ни грана человеческого понимания, при этом его землистое, тупое лицо выражало крайнюю самоуверенность:
— Вы приблизили к себе этих молодых людей еще тогда, когда они сидели за студенческими партами, приглашали их к себе в дом, поддерживали материально. Таким образом, они стали вашими духовными детьми. Но вы посеяли в их душах семена мятежа, они дали ростки и толкнули их затем к подпольной деятельности против государственного правопорядка.
— Ошибаешься, — ответил я грубо. — Эти семена уже давно сидели глубоко в их душах. Они посеяны несправедливым общественным строем, который вы охраняете и который уже трудно защитить без риска углубления пропасти. А мое сближение с этими
