Ольга Матич - Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи

У меня в Санта-Монике над камином висел большой портрет Нины Ивановны Гуаданини[235] (переехавший со мной в Беркли). Рассматривая фотографию Ирины Гуаданини в книге Бойда, я нашла в ней сходство с бабушкой и пожалела, что в 1959 году не расспросила Кокошкину о тех фотографиях Набокова с дарственными надписями, – я не только не знала о том, что Набоков вычеркнул Ирину из своей биографии, но и о самом романе. Лакуну в биографии Ирины Гуаданини заполнил биограф Набокова, естественно соблюдавший его интересы, а не интересы никому не известной женщины.

Бойд, а за ним и другие биографы описывают ее привлекательной, остроумной женщиной. Биограф Веры Слоним-Набоковой Стейси Шифф пишет, что Марк Алданов назвал Ирину «femme fatale, разбивательницей сердец»[236]. Других жертв ее роковой власти мы, однако, не знаем. Бойд пишет, что она была поклонницей поэта и прозаика Сирина. Кокошкину же он изображает «сводницей», в 1936 году пригласившей Набокова в гости вместе с И. И. Фондаминским-Бунаковым, у которого тот остановился в Париже, и Владимиром Зензиновым. Там Набоков и познакомился с Ириной. Квартира Кокошкиных находилась на улице Lacretelle prolongée (теперь она называется Pierre Mille). Это в пятнадцатом аррондисмане, неподалеку от улицы Вожирар; тогда там жили небогатые русские эмигранты. Через много лет в этой квартире останавливалась и я.

С братьями Кокошкиными Набоков был связан через отца[237]. (Как и отец Набокова и деверь Кокошкиной, дед Ирины тоже был членом Государственной думы). У них собирались видные представители старой эмиграции – кадет В. А. Маклаков, эсеры И. И. Фондаминский-Бунаков (с которым Набоков был в друзьях) и В. М. Зензинов, композитор А. Т. Гречанинов, философ и священник В. В. Зеньковский. Роман с Ириной Гуаданини Набоков держал в глубоком секрете; в одном из писем к жене (которую он называет «My only love» и «My darling!» – и это в разгар романа!) он отрицает слухи о своей неверности, но признается, что часто бывает у Кокошкиных: «Они обе милейшие, подчеркиваю „обе“»[238].

Когда этот роман впервые был описан в печати, ни бабушки, ни дедушки уже давно не было в живых. Кокошкиной с дочерью к тому времени тоже не стало, а моя мама знала о них очень немного. Больше спросить было не у кого, и в семейном нарративе образовался очередной пробел, который я пытаюсь заполнить теми немногочисленными сведениями о жизни Ирины Гуаданини, которыми располагаю, а также своей трактовкой ее личности.

Ирина родилась в Тамбове; там же родились ее отец и тетя, а дед в конце XIX века был городским головой. В первые годы эмиграции Кокошкины жили в Белграде, затем переехали в Брюссель. Зинаида Шаховская пишет, что Кокошкина держала там недорогой ресторан, который любила местная молодежь, сама Шаховская – тоже. В 1928 году Ирина вышла замуж за Петра Васильевича Малахова (1895–1982), бывшего подполковника Белой армии; он был на десять лет ее старше. Из всех биографов Набокова его фамилию называет одна Шаховская, остальные пишут только, что он был русским офицером и однажды уехал работать в Конго; Ирина за ним не последовала, и вскоре они развелись. В письме к моей бабушке Кокошкина отзывается о нем крайне враждебно: «…этот ненавистный мне человек и все связанные с ним неприятности»[239].

Она пишет и о других любовных неудачах Ирины, но не о романе с Набоковым, от которого та так и не оправилась. (Правда, писем от 1937 года не сохранилось.) Некоторое время – тоже в Париже, куда семья перебралась после смерти Владимира Кокошкина, – Ирина была невестой Всеволода Оболенского, но и это ни к чему не привело. В письме от 7 июня 1935 года Кокошкина пишет, что Ира никак не может порвать с «Вовой» (так ее мать называет Всеволода), а Вова никак не может устроиться: «То режет что-то из дерева, радуя и восхищая родителей, то плетет пояса из рафии и т. д., а научиться хотя бы французской грамматике некогда»[240]. Всеволод был сыном Владимира Оболенского, видного кадета, депутата 1-й Государственной думы от Таврической губернии и опять же сотрудника Владимира Набокова. В Париже Владимир Андреевич дружил с Петром Бернгардовичем Струве, с семьей которого была знакома и Ирина, о чем мне рассказал его внук Никита Алексеевич Струве. Естественным образом, принадлежа в основном к тому же кругу интеллигенции, все они в Париже если не дружили, то пересекались.

В письмах первой половины 1930-х годов Кокошкина постоянно пишет об их бедственной жизни – «мы пропадаем от безденежья» – и о повышенной нервозности и болезненности Ирины. Чтобы заработать на жизнь, Гуаданини занималась среди прочего стрижкой собак. Именно с этой «профессией», стрижкой пуделей, она вошла в биографию Набокова.

В том же 1959 году я познакомилась с Ириной в Мюнхене, где она работала редактором на радио «Свобода» и, может быть, впервые за всю свою эмигрантскую жизнь не нуждалась[241]. Она была высокой женщиной со строгими чертами лица и грустными глазами, которые изредка оживали, когда она вспоминала свою тетю (мою бабушку): в 1922 году она жила в Словении на живописном озере Блед, где у Кокошкиной был пансион, а бабушка – в Любляне, и они общались семьями. Ирине тогда было семнадцать лет. Ее образ, сложившийся у меня, трудно соотнести с ветреной кокеткой и разбивательницей сердец, которую изображают набоковеды. Правда, после ее романа с Набоковым прошло больше двадцати лет.

Копаясь недавно в семейной переписке, я нашла письмо Кокошкиной моему деду, отправленное из Мюнхена. Перед моими глазами всплыл портрет той милой русской старушки в Париже с кокетливым бантиком на спине ниже талии, несмотря на ее восемьдесят лет.

Когда в конце 1990-х годов я познакомилась с Зинаидой Шаховской, она показала мне свою статью «Бедная Ирина», напечатанную в «Русской мысли» (1997). Статья была ответом на книгу Бойда и его изображение знакомой ей по Брюсселю молодой женщины с «меланхолическим выражением лица». Шаховская пишет, что после смерти Ирины она задолго до Бойда читала письма Набокова к ней, но не стала публиковать их при жизни Веры Набоковой (несмотря на то что они были в плохих отношениях). Она опровергает слова Набокова о том, что его письма к Ирине содержат «литературные преувеличения» (так он пишет в последнем своем письме к ней): в них не было «никакой литературной игры», не было «выдумки… и набоковского словесного блеска». Они раскрывают «совсем человеческого Набокова», пишет Шаховская. В особенности ее возмутило изображение Бойдом Кокошкиной в роли «сводни»: «Надеяться пристроить Ирину в любовницы к Набокову и этим обеспечить ее материально она никак не могла. Бедственное материальное положение женатого писателя было общеизвестно. Предвидеть, что Набоков станет всемирно известным и богатым писателем, не было никаких оснований. ‹…› Меркантильных планов у Кокошкиной поэтому быть не могло»[242]. У Шаховской с Набоковым давно случилась размолвка, чем, возможно, и объясняется пафос ее статьи. Может быть, сыграла роль зависть к бывшему другу, ставшему знаменитым писателем, может быть – желание вступиться за двух женщин трудной судьбы, выставленных набоковским биографом на посмешище.