Ольга Матич - Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи

В отличие от мамы, отец редко болел и умер быстро от сердечной недостаточности. Незадолго до смерти, невзирая на преклонный возраст, папа по моей просьбе спел В. Ф. Маркову и его жене «Монмартрского шофера» – это было у меня в Санта-Монике; слова песни и папино исполнение произвели на них сильное впечатление. У Маркова, автора известного исследования «Русский футуризм», я писала диссертацию, а родители были знакомы с ним еще по Монтерею, где, как и все местные русские, он преподавал в Военной школе. В те же годы моя коллега и подруга Ирина Паперно, приезжавшая со мной к родителям – они ее интересовали как люди «с прежнего времени», но она их и полюбила, – просила папу петь «На сопках Маньчжурии», когда мы втроем ездили на прогулки, а я – «Монмартрского шофера», мою любимую папину песню.

Я в какой-то момент записала папу, исполняющего «Шофера», и, когда я его вспоминаю, слушаю именно эту запись. Во взрослом возрасте я очень любила отца, но не только – он «мне нравился»[234]. Впрочем, я могу это сказать почти про всех моих родственников по маминой линии. Мне с этим повезло.

Кода. У меня есть повторяющийся сон о мифических городах, в которых я бывала, – один из них Петербург, даже более красивый, чем он есть на самом деле, но это можно сказать и о моем Лос-Анджелесе. Сюжет этих снов всегда связан с поиском запомнившегося замечательного, но несуществующего места, обычно здания, которое я не нахожу. Недавно мне приснилось, что мы с отцом разыскиваем петербургский кладбищенский парк, могилы которого одновременно являются картинами, как бы совмещающими разные виды визуального искусства: архитектуру, скульптуру и живопись (не религиозную, а светскую). В отличие от обычного сюжета мы каким-то образом попадаем в это кладбище-музей небывалой красоты, но не можем найти чьей-то картины-могилы (кого не помню), затем теряем друг друга из виду – я хожу по лабиринтам кладбища-музея в поисках отца и просыпаюсь. Вместо беспокойства или страха я испытываю радость, что мы с папой, который уже давно умер, встретились, пусть виртуально и ненадолго. Радость вызвана и незабываемым эстетическим удовольствием, полученным в этом живописном, цветущем, загробном пространстве. Сны о коротких с ним встречах в различных местах, включая те, где мы никогда в жизни не бывали, всегда приносят хорошее настроение, несмотря на то что данный сон о смерти, но не только. Он также о памяти и об одном из моих излюбленных пространств, а именно кладбище, в котором время (умершего), место (захоронения) и память (личная и историческая) создают некое мифическое целое.

Ирина Гуаданини и Владимир Набоков: история одной любви

В 1956 году дедушка подарил маме на день рождения набоковскую «Лолиту», опубликованную в Париже издательством «Олимпия». Тогда я впервые услышала о Набокове. Взрослые вырывали книгу друг у друга и обсуждали ее за обеденным столом. Дедушка возмущался, а мама хвалила. Я прочла ее, когда страсти уже улеглись.

Для меня этот роман стал откровением – притом что я узнавала в нем повседневность, окружавшую меня, когда я была подростком: soda pop, белые носочки и бело-коричневые полуботинки (saddle oxfords), которые я, как все девочки, носила, популярные эстрадные песенки и киножурналы, которыми я зачитывалась. В двенадцать-тринадцать лет я вырезала из этих журналов фотографии любимых актеров и вешала у себя в спальне. Не помню, делала ли это Лолита, но вполне могла бы. В том же 1956 году мы проходили в школе Эдгара По, и в «Лолите» меня поразили отсылки к «Аннабеле Ли», моему любимому стихотворению По. Впрочем, будучи ребенком из интеллигентной русской семьи, я в двенадцать лет прочла «Войну и мир», пропуская неинтересные мне тогда философские рассуждения. Как и полагается в этом возрасте, перед сном я размышляла о Наташе и князе Андрее.

Впервые приехав из Америки в Европу в 1959 году, я остановилась в Париже у Веры Евгеньевны Кокошкиной (1879–1968), первым мужем которой был Юрий Иванович Гуаданини, брат моей бабушки. Вторым ее мужем был Владимир Федорович Кокошкин (1874–1926), московский адвокат, член Центрального комитета кадетской партии и участник Белого движения. Его брата, Ф. Ф. Кокошкина, одного из основателей этой партии, вместе с А. И. Шингаревым убили солдаты и матросы в 1918 году. Он пал жертвой большевиков, а отец Набокова, Владимир Дмитриевич, спустя четыре года – крайне правых монархистов. Террористы целились в П. Н. Милюкова – главу Кадетской партии, но Набоков закрыл его своим телом и таким образом спас ему жизнь. Мама любила рассказывать эту историю, восхищаясь его мужеством. Теперь вместо нее рассказываю я.

В Париже у Кокошкиной была маленькая квартира. Среди ее семейных фотографий, висевших на стене, я увидела фотографии Владимира Набокова. Я вспомнила «Лолиту»; меня заинтриговало присутствие Набокова в семейном иконостасе бабушки Веры, под которым она уложила меня спать на стареньком диване. Во время скромного завтрака я задала ей напрашивавшиеся вопросы, но, кроме того, что Набоков был другом семьи, ничего запоминающегося она не сказала. Мне тогда было восемнадцать лет, и я не умела задавать правильные наводящие вопросы, да и Набоков меня, наверное, не так уж и интересовал. Я еще не догадывалась, что история русской литературы станет моей профессией, а тема эроса в русской культуре – одной из моих излюбленных тем. И вообще, в то время Набоков был для меня американским писателем, хотя я, конечно, знала, что он русский.

Много лет спустя Алик Жолковский показал мне фотографию Ирины Гуаданини (1905–1976) в только что вышедшей книге Брайана Бойда «Владимир Набоков: русские годы» (1990, русский перевод – 2001). Зачитав вслух то, что о ней там написано, Алик закономерно предположил: «Может быть, это твоя родственница». Так я узнала, что в 1930-е годы у Набокова был с Ириной Юрьевной Гуаданини, дочерью Кокошкиной, бурный роман, чуть не разрушивший его брак. Как я теперь понимаю, для них обоих этот роман был, что называется, «удар молнии» (coup de foudre). Я вспомнила рассказы бабушки об их тяжелой эмигрантской жизни; пренебрежительное отношение Бойда к Ирине и ее матери меня задело. Вот фотография Ирины тех лет, сохранившаяся у бабушки.

Ирина Гуаданини. Париж (1936)

У меня в Санта-Монике над камином висел большой портрет Нины Ивановны Гуаданини[235] (переехавший со мной в Беркли). Рассматривая фотографию Ирины Гуаданини в книге Бойда, я нашла в ней сходство с бабушкой и пожалела, что в 1959 году не расспросила Кокошкину о тех фотографиях Набокова с дарственными надписями, – я не только не знала о том, что Набоков вычеркнул Ирину из своей биографии, но и о самом романе. Лакуну в биографии Ирины Гуаданини заполнил биограф Набокова, естественно соблюдавший его интересы, а не интересы никому не известной женщины.