Арман Лану - Здравствуйте, Эмиль Золя!

«…в пламенных объятиях солнца».

У солнца нет рук. А мне наплевать! В Библии у солнца есть руки!

Солнце спряталось за тучи. Небо чугунной крышкой опустилось на холмы Монмартр и Шайо. В прачечных гладильщицы работают в блузах, надетых на голое тело. Собаки высунули языки. Золя протирает стекла очков и продолжает:

«Время от времени гигантское дерево хрустело; у него, как у беременной женщины, затекали и немели члены. Обильный древесный сок капал с коры на дерн…»

Дерево. Дерево с огромным стволом. Гордо возвышающееся. Олимпийское. Дерево «Ругон-Маккаров». Дерево «Ругон-Маккаров», выросшее в пору его детства в саду поместья Галис. Дерево-человек, таким оно казалось ему, когда он робко сжимал в своих объятиях девочку в мантилье. Скорбное дерево. Дерево Золя…

«…распространяя истому желания, затопляя воздух самозабвением, заставляя поляну бледнеть от страсти…»

Он больше не вникает в то, что пишет. Он пишет автоматически. И это очень важно. Золя, опережая время, становится порой сюрреалистом. Когда мираж исчезает, он начинает знакомиться с «плодом» своей галлюцинации. Этот «плод» ему нравится. Он ни на миг не задумывается над тем, Что в этом отрывке он отступил от принципов натурализма. Если бы он признался, то наверняка сказал бы, что испытал вдохновение. Но вдохновения не существует.

Кажется, звенит колокольчик. У входной двери? А, да ведь это поставщик. Там женщины, которые оберегают его галлюцинацию, не ведая, впрочем, того, что она является его каждодневным адюльтером. Слышится шум. Доносятся приглушенные голоса. Пить, пить. Ледяную воду. Пить из ручья, лакая, как Серж. Что там происходит? Я хочу покоя. Я хочу, чтобы…

— А, это вы, Алексис! Нет, старина, вы мне не помешаете. Входите.

— Золя, вы видели, какай надвигается гроза? Сейчас пойдет проливной дождь. О, вы все здесь перевернули вверх дном!

— Я, как мокрица, Алексис, я ищу прохлады…

— Я принес вам каталоги садовода.

— Спасибо, дорогой. Мне нужны цветы, невиданные еще цветы. А ну, покажите эти каталоги, Алексис!

Он берет их, перелистывает.

«Кущи подсолнухов. Не забыть о крапиве. Виргинский жасмин (кустарник). Китайская глициния. Плющ. Португальский акант с широкими листьями…»

Затем — почти с сожалением:

— Вы позавтракаете с нами? Габриэлла приготовила отличный рулет.

— Золя, вы не собираетесь отправиться на море?

— Нет! Вы знаете, мне и в голову это не приходило. Мою пьесу начнут репетировать в следующем месяце, чтобы поставить во второй половине сентября. Я прикован к Парижу. Ни Кабург, ни Вийервиль; только Батиньоль.

Тучи стали черными, засверкали молнии. И разразилась буря. Когда Алексис вечером выйдет на улицу, он увидит, что кольцевая железная дорога затоплена водой.

Прожить лето в раскаленном, как пекло, городе было тем более досадно, что «Наследники Рабурдена» провалились и, следовательно, жертва оказалась бессмысленной. Но зато он закончил роман «Проступок аббата Муре», который мог бы считаться одним из лучших романов эпопеи, если бы местами не бросалась в глаза документированность, плохо переваренная автором. Есть страницы, где приводятся почти без изменений выдержки из каталогов Алексиса, и они расползаются по швам.

«Проступок» — рассказ об идеализированной любви, истинная подоплека которой нам известна, — вышел в свет у Шарпантье 21 марта 1875 года. У «свиньи Золя» была чистая душа. Она освобождалась от чувственных побуждений, подобно тому как рвется вверх пламя горящей нефти. Незадолго перед тем, как написать этот вдохновенный гимн природе, он опубликовал 3 декабря 1872 года в «Корсэр» «Воскресную беседу», являющуюся подлинным откровением:

«Ах, право, меня охватывает желание отправиться бродить по лугам и затем возвратиться, пропитавшись всеми крепкими запахами трав, по которым ступали мои ноги. Мне хотелось бы принести в эти салоны ханжей мощные запахи природы, дыхание вод и лесов, благоухание сена, опьяняющего девушек, аромат тмина и лаванды, доносимый ветром с холмов. Я показал бы им природу в экстазе размножения и испытал бы радость, увидев, как дамы падают в обморок».

Нельзя думать, что статья, так же как и книга, написана счастливым человеком. Они написаны человеком, умирающим от желаний. В «Проступке» — неискушенная девушка, которая ничего не знает, неискушенный юноша, который также не знает ничего, постигают таинства любви, проявляя неподдельную пылкость и нежность. Золя яростно отрицает грех. Символический смысл романа ясен: доктор Паскаль, в образе которого Золя изобразил самого себя, лечит аббата Сержа Муре от психического заболевания загадочного происхождения и приводит его в Параду. Романист, очевидно, думал о христианских текстах. Он переосмыслил миф об Адаме и Еве и вдохнул в него все то богатство чувств и желаний, которые и придают необычайную жизненность этим Полю и Виргинии.

Подтверждения этому, если в них еще есть необходимость, мы находим в «Новых сказках Нинон». В эту небольшую книгу вошли сказки, которые Золя, «делая деньги», печатал где придется: в «Иллюстрасьон», «Фигаро», «Трибюн», «Клош». Некоторые из них публиковались раза по три в различных газетах. В «Клубнике» мы встречаемся с Сандриной, являющейся не кем иным, как г-жой Золя, которая редко вдохновляла своего мужа. Предисловие к «Сказкам» великолепно. Это откровение души человека, живущего напряженной внутренней жизнью, души трепещущей, страдающей, необыкновенной:

«Я вернулся бы к своему отупляющему ремеслу, если бы, преклоняясь перед силой человеческой воли, не нашел утешения в своих рождающихся одна за другой книгах. Я заперся у себя дома, чтобы заполнить свою жизнь одной лишь работой, и я так накрепко заперся, что никто больше не приходит ко мне…»

Все высказанные выше предположения о внутреннем мире Золя полностью подтверждаются. И отказ от манящей воображение журналистики, от этого отупляющего ремесла, и уход в работу, которая становится единственной целью жизни (причем работа изгоняет любовь).

Мощная воля, или, если угодно, то, что некоторые современные психологи называют «восходящей силой»[67], охвачена смятением: «Мне хотелось бы разместить все человечество на белой странице! Все увидеть, все узнать, все сказать! Все существа, все предметы: создать творение, которое стало бы огромным ковчегом».

Но со следующей фразой его наивная мегаломания отступает на задний план, и он с болью замечает: