Юрий Сушко - Дети Есенина. А разве они были?

Тем не менее, спустя десятилетия, обращаясь к составителю многотомной «Антологии новейшей русской поэзии у Голубой Лагуны» Константину Кузьминскому, Александр Сергеевич настоятельно требовал внести ряд правок, мелких изменений в свои тексты. И даже: «Фамилию – Вольпин – прошу восстановить, как поэт я существую только под этой фамилией. Ассоциации – не всегда благо».

Бывший питерский (в ту пору уже американский) поэт Кузьминский по-своему, с легкой иронией воспринял его послание: «Как мог такой человек, сын, не знаю, как это по-русски, of an eccentric poet, выжить, сохраниться, пройдя эти лагеря, дурдома, ссылки – вероятно, по антиподии характера, по сравнению с отцовским… Похоже, что математический, рациональный склад ума помогает в ситуациях безумных… Математика – мать наук, но и искусств тоже. Бах и Лобачевский пересекаются…»

А Есенин-Вольпин и не собирался отрицать: «Думаю, что у меня в характере многое от отца. Но совершенно преломлено. Он не был рационалистом, как я. Был по натуре драчуном, а я не драчун, я – спорщик… Но самое главное: он мыслил образно, а я – точечно, предельно конкретно».

«Бороться за право возвращения…»

Со стороны внешних впечатлений после нашей разрухи здесь все прибрано и выглажено под утюг. На первых порах особенно твоему взору это понравилось бы, а потом, думаю, и ты бы стал хлопать себя по колену и скулить, как собака. Сплошное кладбище.

Все эти люди, которые снуют быстрей ящериц, не люди – а могильные черви, дома их – гробы, а материк – склеп. Кто здесь жил, тот давно умер, и помним его только мы. Ибо черви помнить не могут…

А когда пойдут свободно поезда,Я уеду из России навсегда!

О, сограждане, коровы и быки!

Однажды, вернувшись из своего издательства, Вика принесла машинописную копию есенинского письма, которое ни разу не входило в собрания сочинений поэта, издававшиеся на родине.

«…А как вспомню про Россию, вспомню, что там ждет меня, так и возвращаться не хочется, – писал Сергей Александрович другу своему Сандро Кусикову, находясь на борту парохода «Джордж Вашингтон».  – Если бы я был один, если б не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. Надоело мне это блядское снисходительное отношение власть имущих, а еще тошней переносить подхалимство своей же братии к ним. Не могу! Ей-богу, не могу. Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу.

Теперь, когда от революции остались только х… да трубка, теперь, где жмут руки тем и лижут жопы тем, кого раньше расстреливали, теперь стало очевидно, что мы были и будем той сволочью, на которой можно всех собак вешать… Я перестаю понимать, к какой революции принадлежал. Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской, по-видимому, в нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь… Сам видишь, как я матерюсь. Значит, больно и тошно. Твой Сергей. Атлантический океан. 7 февраля 1923».

– Откуда это у тебя? – живо заинтересовался Алек.

– Коллега презентовал. В Союзе этого письма нет. Кусиков, когда уезжал на Запад, прихватил его с собой. А там у него оригинал сперли. В общем, целая детективная история. А всплыло письмо совсем недавно…

– Привет ему большой и благодарность. Обязательно передай, ладно? Своим подарком, Вичка, ты навеяла… – Алек замялся. – Коль уж мы обратились к эпистолярному жанру, я тебе предлагаю почитать вот эту цидулу. – Он покопался в своих многочисленных папках и осторожно извлек из одной из них какой-то листок. – Читай. Впрочем, нет, я сам прочту. Вот что писал Сергей Александрович другому своему товарищу – Петру Чагину: «Избавлюсь, улажу, пошлю всех в Кем и, вероятно, махну за границу. Там и мертвые львы красивей, чем наши живые медицинские собаки…»Дальше уже о другом…

– Алек, я все поняла. Ты опять за свое? – вздохнула Вика. – Я не собираюсь, не хочу и не буду уезжать. Никуда. – И, упреждая его насмешки, добавила: – Я помню наш «Договор о совместной жизни», помню, не волнуйся.

Один из пунктов того самого злополучного брачного контракта гласил: «В случае возникновения намерения эмиграции у одного из вступающих в этот договор другой не будет препятствовать в случае, если он не пожелает присоединиться». В начале 1962 года сама мысль об эмиграции ей казалась столь же абсурдной и невероятной, ну, как, скажем, предложение принять участие в экспедиции на Марс. Это требование Алека вызвало у Виктории просто приступ безумного веселья.

Впрочем, тогда Алек ее немедленно просветил: оказывается, в 1962-м уже вошли в силу «Основы гражданского законодательства СССР», в которых право выбора места жительства признавалось без ограничения его рамками Советского Союза. «А что сие означает? – с противными учительскими интонациями, вспоминая свой карагандинский педагогический опыт, вопрошал муж-«законник». – А то, что наше родное советское законодательство отныне приведено в соответствие с Декларацией прав человека. Просто у нас этого никто не заметил…»

Виктория до мельчайших подробностей помнила их первую встречу в одной славной компании, на квартире у геолога Флоренского. Алека только-только освободили из больницы, о чем напоминала нездоровая одутловатость. Еще Вике бросилась в глаза его нелепая детская береточка с хвостиком, которая ей показалась чем-то вроде шляпы с пером задиристого дуэлянта или несостоявшегося мушкетера.

После вечеринки он отправился провожать ее на Чистые пруды. Обволакивал стихами. Поначалу Вике никак не удавалось совместить свои представления о поэте Александре Есенине-Вольпине, чьи стихи гуляли среди ее знакомых «в списках», с обликом своего нового чудаковатого знакомого Алека.

В тот вечер они говорили обо всем на свете. Но для Вики, девушки вполне вольнодумствующей, речи Алека были пугающими для восприятия…

«Не могли они в открытую провозгласить сущность своей диктатуры. Которая даже неизвестно, чья диктатура!.. – не обращая внимания на попутчиков в вагоне метро, громко говорил Алек. Даже слишком громко – на них оглядывались и начинали прислушиваться. – Может быть, я нарушал все прецеденты, которые были и будут. Но – закон на моей стороне!..