Мирон Хергиани - Тигр скал

Товарищи подхватили запев, стройное многоголосие зазвучало в ночи. Постепенно набирая силу, величест­венная мелодия поплыла над ледниками и фирновыми полями, над гордыми исполинами Кавкасиони.

ПОБЕДА

 Но   спускаемся   мы   с   покоренных   вершин,

Что же делать, и боги спускались на землю.

В. Высоцкий

Восемь часов. По совету Бекну я направился на Гвалдири. Там я облюбовал раскидистый куст и удобно  устроился  под  ним,  чтобы  наблюдать  за  вершиной.

До подачи сигнала времени немало, но я уже в нетерпении   и   глаз   не   спускаю   с   Ушбы.   На   Восточной стене  мне  мерещатся  люди.  Они  копошатся,  словно мурашки,  и  медленно продвигаются кверху.  Первым идет  Михаил.   Вбивает  крюк, пропускает  веревку  и спускает ее вниз, товарищам, которые попеременно — то Шалико, то Джокиа, то Михо, то Джумбер,  то Гиви — принимают ее. Они все время сменяют друг друга, то один идет первым, то другой, чтобы сберечь силы для решающего момента...

Вдруг я заметил, что дорога к аэропорту заполнилась машинами.   Машины   въехали   и   на   покосы. Вот один грузовик прогрохотал совсем близко от моего куста.     Прогрохотал     и,    затормозив,    остановился. Вся Местиа узнала про то, что ребята будут сигналить в девять часов. Вскоре поднялся невообразимый шум, суета. Женщины, дети, старые, молодые — все собрались здесь, и взгляды всех устремлены на Ушбу. А вершина, все еще окутанная темно-лазурными покрывалами, смутно и холодно поблескивала серебром снегов.

В какой-то момент все смолкло, и в полной тишине слышались лишь стрекот кузнечиков да журчание ручья. В воздухе стоял густой аромат скошенных трав. Звезды уже зажглись и, словно впервые созерцая мир, удивленно хлопали ресницами.

До назначенного срока оставалось минут десять, когда над Чатини вспыхнула белаяракета. Ребята не должны были находиться там, но кто об этом думал,— раздались бурные аплодисменты. И снова ожидание. Люди тихо переговаривались, высказывали предполо­жения: на каком участке сейчас альпинисты, где заго­рится ракета — на середине стены, в нижней ее части или вон там вот, где она переходит в отвесный пред­вершинный гребень... Этот последний вариант пред­ставлялся маловероятным, потому что весь маршрут предполагалось пройти в десять дней и достигнуть за неделю предвершинного гребня казалось нереаль­ным.

Но ровно в девять произошло невероятное: четыре белые ракеты, четыре вестницы победы, вспыхнули на самой вершине Ушбы! Не на середине стены и да­же не на предвершинном гребне — на самой вер­шине!

Никогда не забыть мне рева восторженной толпы и грома аплодисментов. Иные из местийцев, более предусмотрительные, захватили с собой провизию и тут же на траве расстелили скатерти, разложили еду и подняли тост в честь героев-победителей, потом грянуло «Лилео»... Застолье было кратким — люди быстро поднялись, разошлись по машинам и двинулись в обратный путь — по домам. Перекидываясь привет­ствиями, шутками, с веселым смехом отъезжали, уезжали, исчезали в темноте...

Я тоже покинул свой наблюдательный пост и направился домой — счастливый, чуточку оглушен­ный.

«КОГДА Я ВЕРНУСЬ ИЗ ИТАЛИИ...»

 ...Смерти   много   не   нужно — один лишь зевок...

Сванская поговорка

Вечерние сумерки опустились на проспект.

Пока еще спят неоновые лампионы, фонари, лам­почки...

Город не спит. Везде полно народу. Нарядно одетые девушки, щеголеватые молодые люди — кто на свидание, кто просто пройтись по проспекту, себя показать да на других посмотреть. Искрятся, играют глаза, звучит звонкий смех — молодежь не любит серьезности, и вечер — время веселья и развлечений.

Мы с Михаилом тоже вышли на Руставели. Идем молча, не спеша, слившись с ритмом вечернего проспекта. Михаил, в чешских спортивных ботинках на рифленой подошве (тогда они имелись у очень немногих спортсменов), шагает легко, упруго, пружи­нисто. И одеждой, и походкой он выделяется среди всех.

Мне радостно идти рядом с ним — я люблю моего брата и горжусь им. Иные встречные, поравнявшись с нами, смотрят на него, оборачиваются, может, узнают его. И я, молодой парнишка, при этом с гор­достью думаю: «Видите, это Тигр скал гуляет по Руставели!..»

Он идет, как всегда, молча, кивком головы отвечая на приветствия знакомых. Второго такого молчаливого человека только поискать! Он целыми часами способен думать о чем-то своем. А заговорит — едва услышишь, и скажет лишь самое необходимое. Словно передалась ему молчаливость гор, вошла в его кровь и плоть.

— Сколько народу сегодня, правда? — говорю я, вернее, думаю вслух.— Все молодежь... а где старики?..

— Старики? — Михаил прищуривает глаза и за­думывается.— От молодости до старости долгий путь — как от подступов к вершине до самой вершины. А от подступов до вершины — утесы и пропасти, через которые надо перепрыгнуть. Все ли смогут перепрыг­нуть? К сожалению, не все...

— Я  написал  одно стихотворение...  оно как paз об этом...

— Сперва я тебе прочту несколько строк... Это сложили товарищи, а приписали их почему-то мне,— говорит Миша.— «И здесь утес, и там утес. Будем живы? — Ну и что ж! — Разобьемся? — Ну и что ж!» Как тебе нравится? Если бы правда так было, а? Жизнь ничего бы тогда не стоила!.. А ну прочти свои стихи.

Я прочел. Это было довольно громоздкое стихотво­рение о том, как по проспекту Руставели гуляли юноши и девушки, которых потом, когда прошли годы, на проспекте никто уже не видел — они ушли и не вернулись назад.

— Как я понимаю, это о войне,— глянув на меня искоса, сказал Миша.— Впрочем, я-то ничего не смыс­лю в стихах, может быть, я неправильно понял...

— Ты именно так и понял, именно это я хотел сказать. Война, войны поглощают людей...

— Знаешь,— заговорил он, помолчав,— после ги­бели Михо я постоянно думаю о жизни и смерти. И сон у меня стал неспокойный, тревожный, чего раньше никогда не было. И вообще я чувствую себя так, точно мне отсекли одно плечо, понимаешь... Чем больше я думаю, тем отчетливей сознаю, что все для меня утрачивает смысл... Я отгоняю от себя все эти мысли, на какое-то время мне удается забыться, жить, как прежде, с увлечением, чего-то ждать, чего-то доби­ваться... но это только на время, а потом снова... Потом я чувствую, что меня не увлекают, как прежде, горы, и ничего меня не радует... Может, это моя сла­бость. Да не может быть, а точно, моя слабость, но это так, и ничего с этим поделать я не могу. Белый старец был очень сильным и жизнелюбивым человеком. Ведь по времена его молодости в наших горах господствовал закон кровной мести. Сколько бессмысленных смертей он видел, сколько жестокости, но ведь не потерял он интереса к жизни, не постарел сердцем. Он по-молодому любил скалы, горные кручи с турьими тропами, зверье любил, любил людей, природу... Помню его улыбку — чуть печальную, порой лукавую, но всегда добрую... Я не перестаю удивляться, как удалось этому человеку, столько перевидевшему, пережившему на своем веку,— я ему ведь было под девяносто,— сохранить такое внутреннее спокойствие и доброжелательность ко всем, ко всему!..