Ираклий Андроников - К музыке

– Поймите, – говорил Микеладзе, – все не могут быть Бруно Вальтерами; Бруно Вальтеры – исключение, единицы. Но достоинства имеются и у менее замечательных дирижеров. А признавать только одних Бруно Вальтеров – тогда не будет и музыки. Это неверно. Стремиться достигнуть их – это другое дело.

Летом 1930 года он уехал в Тбилиси, где ему было поручено руководство летними симфоническими концертами. Приехал в Тбилиси и я. И вот республиканская газета «Заря Востока» поручила мне рецензирование этих концертов. Почему-то мне кажется, что порекомендовал меня поэту Валериану Гаприндашвили, заведовавшему тогда отделом литературы и искусства в газете, сам Микеладзе.

Концерты шли в Сололаках, в саду «Медсантруд», который прежде именовался: Сад «Стелла». Много было сыграно и много прослушано в то лето хорошей музыки. И многие сочинения «с легкой руки» Микеладзе прозвучали тогда в Тбилиси впервые. Играл оркестр оперного театра, привыкший к постоянному репертуару, знавший многие оперы чуть ли не наизусть. А здесь Микеладзе ставил в программы симфонии, которых дотоле в Тбилиси никто не играл. И разучить в короткий срок – в какие-нибудь три летних месяца целый ряд капитальнейших произведений было делом нелегким. Если перелистать пожелтевшие от времени страницы «Зари Востока», нетрудно будет восстановить программы этих концертов. Но мне больше всего запомнилась работа над Третьей симфонией Брамса. Симфоний Брамса в Тбилиси до него не играли. Традиций исполнения симфоний Брамса у оркестра в ту пору не было. На пластинки симфоническую музыку в те времена не записывали. Многие музыканты советовали Микеладзе отказаться от этой попытки, заменить эту симфонию какой-нибудь много раз игранной – Шестой Чайковского или Пятой Бетховена, «Шехеразадой». Но Микеладзе упорно продолжал разучивать Третью Брамса. Репетировал по два раза в день – сперва с каждой группой в отдельности, потом терпеливо проходил каждую часть с целым составом. Это не говоря о том, что каждый день репетировал еще очередную программу на вечер. Зато сыграл симфонию Брамса с блеском. Удивлял оркестр, осиливший эту трудную партитуру, сыгранность и отчетливость деталей, особенности брамсовского «мягкого» звучания, ясность общей концепции. Словом, в тот сезон оркестр, подвигнутый Евгением Микеладзе на большое и трудное дело, подчинившийся его твердой воле и твердой руке, создавал ему первую славу подлинного музыканта и замечательного организатора. В работу симфонического оркестра он вносил высокий профессионализм, строгий вкус, внедрял ленинградские симфонические традиции, предъявлял оркестру самые высокие требования. Трудно передать, как велико было различие в игре оркестра в конце сезона с тем, каким он был в самом начале. А сколько слышал он заявлений, что «никогда не сыграют», что «жалуются»… И как всегда в таких случаях бывает, поддерживали Микеладзе лучшие музыканты оркестра, а по старинке хотели играть наименее опытные.

В сентябре мы снова встретились – в Ленинграде. В Оперной студии консерватории Микеладзе ставил «Тоску». Барона Скарпия пел выпускник, ныне народный артист СССР Алексей Иванов. Тоску – Сосунова (ставшая после Софроновой), Каварадосси – кто пел, не помню, может быть, Гефт. Я сидел в зале на трех репетициях и на премьере. Это был уже не ученический, а настоящий профессиональный спектакль. И качество это вносил в него прежде всего Микеладзе – настойчивый в требованиях, ясный в намерениях, отчетливый в их пластической передаче, умело распределявший репетиционное время. А главное, это был уже совершенно сложившийся, созревший художник, с определившейся творческой манерой, с очень отчетливой пластикой. Он постоянно вмешивался в сценическую сторону спектакля, стремился подчинить дирижерскому пульту все элементы спектакля, руководить не одною музыкальною частью, но целым. Это и тогда уже обнаруживало в нем качества дирижера оперного, дирижера-руководителя, место которого во главе большого оперного театра.

Его спектакли и концерты, мне кажется, отличала уже в ту пору еще одна существенная подробность. Это не были демонстрации готового, разученного на репетициях. А каждый раз как бы дальнейшая творческая работа.

Для выпускного спектакля он выбрал оперу Моцарта «Cosi fan tutte». Ставил этот спектакль великий певец и замечательнейший актер, в тот год покинувший сцену, – Иван Васильевич Ершов – режиссер и педагог очень требовательный, вспыльчивый, своенравный. И шумные споры Микеладзе с Ершовым по части мизансцен и внутренних состояний певцов обсуждались всей консерваторией. Потому что другие музыканты не решались спорить с Ершовым. Вообще о требовательности и непримиримости Микеладзе говорили даже и те, кто не знал его лично.

Постановка оперы Моцарта, дотоле в Ленинграде не шедшей, брызжущий весельем моцартовский оркестр, стройные ансамбли, стремительный ритм спектакля, общий подъем, праздничность атмосферы в зале – все это обеспечило великолепный успех. Репутация Микеладзе росла день ото дня. Было ясно, что он окончательно сформировался для решения очень больших задач. Помню отзыв Николая Рабиновича: «Прекрасный оперный дирижер». Но и Микеладзе был о Рабиновиче очень высокого мнения. Когда оба они были еще на третьем курсе, Микеладзе сказал: «Коля может уже не учиться: по виртуозной технике он превосходит всех. А главное, – замечательный музыкант».

Окончив консерваторию, Микеладзе вернулся в Грузию. А в сезоне 1933/34 года у него были в Ленинграде концерты. И он приехал с женой – Кетеван Орахелашвили, самой красивой грузинкой, какую я когда-либо видел. Я зашел к ним в «Голубую гостиную». Через несколько минут Женя поднялся на дирижерские возвышение и встал перед пультом прославленного филармонического оркестра. В первом отделении он играл Пятую симфонию Шуберта – впервые в Советском Союзе. В тот вечер дарование его раскрылось в еще более очевидных достоинствах: мягкость, певучесть, благородное созерцание, серьезная мысль и романтическая свобода – вот что раскрывал Микеладзе. Жест стал легче, многое игралось с полунамека, с лица исчезло выражение озабоченности. И – ничего рассчитанного на публику. Никакой аффектации, позы. Твердая и легкая рука. А темперамент, так бурно проявлявшийся в жизни, за пультом был ограничен чувством меры и вкуса. Самый артистизм его был свободен от поисков образца, которому бы он следовал. Микеладзе ни на кого не был похож и не подражал никому. Глядя на него, вы понимали, что музыка для этого человека – все! Что призвание это – единственное, безошибочно им угаданное и выбранное. Не музыкантом, не дирижером он быть не мог.