Иван Ефимов - Не сотвори себе кумира

– Внимание! – сказал один из вошедших и не торопясь достал из своей объемистой сумки увязанную пачечку тонких папок размером в пол-листа писчей бумаги-- Слушайте приговоры суда,- продолжал он, не глядя на нас.

В вагоне наступила та тишина, которую обычно называют могильной… Были слышны лишь слабое потрескивание в печке, хрустящий снег под ногами стрелка у вагона да шелест страшной бумаги в руках пришедшего.

Четыре ряда давно не бритых арестантов выровняв лист по кромкам нар: верхние-поджав под себя ноги нижние – опустив на пол.

– Артемьев Константин Кудимыч! – назвал глашатай фамилию, стоявшую по алфавиту первой.

– Здесь я,- ответил старик и замер с широко открытыми глазами.

– Осужден особой «тройкой» НКВД по Ленинградской области сроком на десять лет по статье КРА.

– Сколько лет? По какой статье? – переспросил обалдевший Кудимыч.

– Я же сказал – десять лет. А статья эта означает: контрреволюционная агитация.

– Какую же я агитацию делал, гражданин начальник?

– Мы не знаем, что вы там агитировали,-ответил второй пришелец, принимая «объявленную» папку первого.- Здесь нет вашего следственного «дела, а только формуляр с текстом приговора.

Между тем первый уже раскрыл новую папку:

– Блинов Егор Иванович!

– Тут я! – испуганно ответил мой сосед и привстал

– Осужден той же «тройкой» на восемь лет по статье КРД.

– А это что за статья? – спросил кто-то с против положенных нар. Блинов, видимо, так растерялся, что успел даже спросить, что это за новейшая статья в советском законе.

– КРД означает контрреволюционную деятельность,- снова ответил второй, засовывая «дело» в сумку.- Чтобы не тратить зря времени, мы будем являть только сроки и статьи. А судила вас всех ленинградская «тройка».

Первый между тем вынимал очередную тоненькую папочку с очередным сроком:

– Ефимов Иван Иванович!

– Я!

– Восемь лет по статье КРА.

– Иванов Борис Сергеевич, он же Меченый, он Игнатов!

– Здесь,- сипловато ответил Меченый.

– Десять лет по статье СОЭ!

– Это что еще за СОЭ? – удивленно спросил уголовник.

– Социально опасный элемент.

– За что же десятку всыпали? Меня же не на «деле» брали!

– А вы делом никогда и не занимались: ваша профессия была воровство или иные уголовные занятия.

– Я говорю, что перед арестом я никакого преступления не совершил,- пытался оправдываться бывший преступник.

– А тут, пожалуй, все осуждены не за конкретные проступки, а за прошлые прегрешения и ошибки,- ответил представитель органов НКВД, оглядывая обросших, грязных и истощенных людей.- И давайте соблюдать тишину и порядок.

– Какой тут, к черту, порядок,- сказал оказавшийся внизу Карзубый и, смачно сплюнув, полез на нары.

Второй агент попытался было остановить уголовника, но первый качнул головой: дескать, пусть лезет-и продолжал свое дело, взяв в руку очередной листок:

– Костромин Яков Сергеевич!

– Здесь,- робко и тихо ответил пожилой человек, спавший рядом с Артемьевым.

– Десять лет по статье КРД! – Как вы сказали?

– Я вам ясно сказал: десять лет!.. – Малоземов Григорий Ильич!

– Я! – чужим, как бы осевшим голосом ответил Григорий, весь напрягаясь.

– Восемь лет по статье КРА! Гриша молча посмотрел на меня и криво улыбнулся. Посланцы закона продолжали называть фамилии и объявлять приговоры. Тишина нарушилась уже после первых сообщений, а по мере новых и новых приговоров еле сдерживаемый гул нарастал. Костромин сразу же забился на свое место, и вслед за тем оттуда послышались глухие звуки, похожие на рыдания. Под нами кто-то надсадно охал.

– Тихо, граждане, успокойтесь! – кричал объявляющий.

– Хорошо вам быть спокойными – вы не получили Десяти лет неизвестно за какие проступки.

– Приказываю помолчать!- уже строже приказал второй. А с нар то и дело раздавалось:

– А меня за что? Это же несправедливо!

– Нам ничего не известно, напишите жалобу с просьбой пересмотреть «дело»,- разъяснял первый после того, как все приговоры были объявлены.

– Не виноват я ни в чем. За что же такая кара?!

– Повторяю еще и еще раз: никакими сведениями мы не располагаем, кроме зачитанных. Обо всем, что вам непонятно или несправедливо, обжалуйте в высшие органы власти по прибытии на место.

– А где то место? Когда привезут?

– Не беспокойтесь, скоро доставят.- И первый, видимо старший, взялся за длинную дверную скобу…

Когда вскоре поезд тронулся в путь, наступило тягостное молчание. Но в этом надоедливом перестуке мне слышался, как в бредовом сне, уже новый смысл: «де-сять-лет, восемь-лет, десять-лет, восемь-лет», сменяемый нелепой, доводившей до сумасшествия аббревиатурой:

– КРА.

– КРД.

– КРА.

– КРД.

А по мере размышлений мучительным рефреном: аббревиатура сменялась мучительным рефреном:- За что?

– За что?

– За что?

– За что?

Рядом со мной тихо постанывал молчаливый Блинов, перевернувшись вниз лицом. Григорий Ильич, вытянувшись во весь рост, словно окаменелый, не мигая глядя в потолок. Артемьев сидел на грязном полу и с каким то ожесточением шуровал кочергой в печке, а она сердито гудела и брызгала стремительными искрами. Два его соседа сосредоточенно курили, и лишь отражение пламени в мокрых глазах говорило о горе и муках. Каждый по-своему переживал свою беду. Не меньше нас были озабочены и уголовники. Они неожиданно посмирели. Еще недавно они были уверены, что дали и. от силы по два-три года и свобода не за горами:

– Подумаешь, срок: зиму – лето, зиму – лето, – шутил Чураев.

К их великому разочарованию, все они получили по десять лет, даже больше, чем некоторые контрики. Их возмущению не было конца.

– Не обидно, если бы взяли лягавые на крупном деле,- бушевал и сквернословил Меченый,- а тут всякой мокроты по какой-то неведомой «сое»- десять лет!

– Глубокую клизму всунул тебе товарищ Ежов из этой «сои»…- съязвил со злостью кто-то из политических с нижних нар.

– Не горюйте, корешки, больше «петушка» не продержат: в сорок втором году выскочим по амнистии двадцатипятилетия Великого Октября…

Я слез со своего эшафота и, шатаясь от качки и горя, подошел к лежащему Костромину. Он все еще охал на холодных голых нарах, зарыв голову в затасканную одежонку.

– Успокойтесь, пожалуйста, ведь нам всем нелегко,- сказал я, осторожно потрогав его за ноги.

Артемьев, бросив на меня косой взгляд, снова повернулся к печке и зашмыгал носом. Костромин затих, продолжая вздрагивать, как от озноба. Потом приподнялся на локте и посмотрел в мою сторону, все еще не видя меня. Наконец на лице его появилось подобие улыбки. Он сел, сделал непроизвольный жест правой руки к переносице и снова сник. Я понял, что он совсем недавно носил очки.