Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия - Александр Давыдович Гольдфарб
– Открывайте дело, – сказал отец. – Я старый еврей на одной ноге, и мне все равно, что вы со мной сделаете. Но, боюсь, хлопот у вас от меня будет больше, чем толку.
– Мы не делаем пустых угроз, – сказал следователь. – Я очень сожалею. Вот ордер на обыск.
Обыск продолжался до поздней ночи.
– Ты много интересного пропустил, – сказал отец. К нему вернулось чувство юмора. – Ты хоть помнишь прошлый раз? Тебе было пять лет.
– Прекрасно помню. Так что же они от тебя хотели на самом деле?
– Я же сказал, чтобы я заманил Ника к себе. И там бы они ему что-нибудь подбросили.
– А на обыске что забрали?
– Все книжки, что ты присылал, и еще коллекцию моих штаммов нашли в холодильнике.
– Каких еще штаммов?
– Бактериальных штаммов для диагностики наследственных заболеваний у новорожденных. Ты же помнишь мою работу? – отец сделал упор на слове «мою», очевидно, для слушателей нашего разговора.
– А почему ты держал их дома?
– Ну, как тебе сказать… – отец замялся. – Я собирался их взять с собой, чтобы продолжать работу. Проблема еще в том, что они были не в обычных пробирках, а в сигаретах.
– Как в сигаретах? – не понял я.
– Ну, бактериальные культуры были нанесены на сигаретные фильтры, высушены и заложены обратно в пачку.
Я слушал и не верил своим ушам. Мой осторожный папа держит замаскированные бактериальные штаммы, чтобы тайком вывезти их за границу! И при этом Ник Данилов выносит из его дома черный дипломат! Могу представить себе сцену на обыске, когда агенты обнаружили пачку сигарет в пластиковом пакете в морозилке. Какой подарок для Конторы! Похоже, отец, получив визу, на радостях сошел с ума и совсем оторвался от реальности, забыл, что пока еще он в конторской вотчине. У меня в голове с бешеной скоростью прокрутились возможные сценарии: может, он решил стать героем и собирался вывезти что-то важное, что получил от своих знакомых в глубинах секретной микробиологии? Или, может быть, он в контакте с тем диссидентом, который высылал отчет о катастрофе в Свердловске? История с курчатовским протоколом сошла ему с рук и он решил попробовать еще раз?
– Понятно, – сказал я, хотя мне ничего не было понятно, но говорить об этом по прослушиваемому телефону я не стал.
– В общем, послезавтра меня вызвали на Лубянку, будем объясняться. А сейчас тебе пора спать, – закончил он, будто отправлял меня в постель в детстве.
– Спокойной ночи, папа, – сказал я.
* * *
С утра я разыскал бывшего корреспондента «Ньюсуика» Альфреда Френдли, моего старого приятеля по московским временам, который познакомил меня с Ником Даниловым. После того, как Френдли выслaли из России по делу Щаранского, он некоторое время работал пресс-секретарем у Збигнева Бжезинского в Совете национальной безопасности в администрации Картера. Теперь он сидел без дела и ждал, когда же к власти снова придут демократы. Альфред знал все ходы и выходы в Вашингтоне, и я попросил его сообщить о произошедшем куда следует, чтобы Ника как-нибудь предупредили о возможных провокациях.
– Как ты думаешь, что произошло? У меня будут спрашивать, – поинтересовался Альфред.
– Возможны три объяснения, – сказал я. – Первое – это межведомственная склока. Узнав о визе, полученной столь необычным способом, в КГБ решили, что Академия лезет не в свое дело, и хотят показать, кто в доме хозяин. Во-вторых, мишенью мог быть действительно Ник Данилов, а отец в этом случае играл вспомогательную роль. Ну и в-третьих, может быть, в самом деле отследили какие-то контакты отца в секретных сферах. Об этом мне знать не дано. Но тут есть еще одно осложнение.
И я рассказал ему про штаммы, замаскированные в сигаретах.
– Спасибо, – сказал Альфред. – Я передам в Госдеп.
Как мне рассказал много месяцев спустя Ник Данилов, в тот же день его вызвали в посольство и провели беседу в «пузыре» – звуконепроницаемой переговорной, недоступной для подслушивания. Больше всего его собеседников интересовало, может ли Гольдфарб знать что-либо о советской БО программе.
Через пару дней я снова позвонил отцу.
– Папа, какие новости?
– Был на допросе.
– Тебе предъявили какие-нибудь обвинения?
– Нет, я свидетель.
– По какому делу?
– Разглашение государственной тайны. Мол, мои штаммы могли быть секретными.
– А книжки? Там у тебя достаточно материала на статью за хранение и распространение.
– Об этом речи не шло.
– Ну и что сказали про штаммы?
– Сказали, что отдадут на экспертизу. Еще таскают на допросы всех моих бывших сотрудников.
– А давно эти штаммы лежали у тебя в холодильнике?
– Года два, с тех пор, когда я не уехал в прошлый раз.
«Это значит, когда Овчинников ходил к Андропову», – сообразил я. Мы помолчали. «Судя по всему, – думал я, – штаммы в сигаретах оказались для Конторы полной неожиданностью, а изначальной мишенью был Ник Данилов, вернее – портфель-дипломат, который он вынес из папиной квартиры. Но если так, то почему Ника не задержали на выходе из квартиры с дипломатом в руках? Значит, оперативники прокололись, упустили момент, и им было велено исправить прокол. Вот они и потребовали от отца, чтобы он попросил Данилова вернуть портфель. А отец отказался, думая, что Ника хотят заманить в ловушку, – комедия ошибок! Неужели они действительно думают, что папа – шпион?»
Я был уверен, что Контора слушает разговор в реальном времени, и представил себе оперативника, висящего на «третьей трубке». Текли секунды, а я лихорадочно пытался просчитать ситуацию. От того, что я сейчас скажу, может зависеть жизнь моего отца. Они случайно наткнулись на штаммы и, следовательно, должны, как и я, быть в неведении: то ли штаммы действительно безобидные, то ли отец и вправду вознамерился вывезти что-то секретное, тем более что за ним числился похожий грех со времен курчатовского протокола. Но почему они тогда не арестовали его сразу? Логичный вопрос, который вполне можно задать вслух.
– Папа, если бы у них были к тебе серьезные претензии, тебя бы увезли вместе со штаммами, – сказал я.
– По-моему, они сами не знают, что с этим делать, – папа подтвердил мои догадки. – Хотели устроить провокацию против Ника, а нашли эти дурацкие штаммы. Как говорят, ситуация, деликатная во всех отношениях.
«Деликатная» – значит, отец тоже понимает, что публичный скандал с секретными штаммами может быть еще более нежелателен для СССР, чем утечка самих штаммов – но это в случае, если штаммы действительно безобидные. При этом отец-то знает, что это за штаммы, а я и мои конторские оппоненты можем только строить догадки. Сейчас мой ход. Значит, нужно раструбить тему «секретных штаммов» до небес – другого пути нет. Единственное, что нас может спасти, – это повышение ставок.
– Внимание, информация для того, кто нас слушает, – говорю я торжественно. – Пусть мотает на ус и ведает, что творит. Секретные штаммы – это как раз то, что нужно, чтобы доказать, что СССР нарушает биологическую конвенцию. Особенно после Свердловска. Лучше пусть они оставят тебя в покое, а то вся политика по разоружению вылетит в трубу, уж я об этом позабочусь.
– Но мои штаммы совершенно безобидные, – возражает отец, и по его тону не понять, искреннее ли это возмущение или напускное.
– Безобидные? Тем более, – говорю я. – Вот пусть они и доказывают, что безобидные. В этом случае разоружение еще можно спасти. А Юрию Анатольевичу, когда увидишь, передай, что если тебе суждено стать примером бдительности наших славных органов, то он покатится вслед за тобой. Он и его любимое дело. Он поймет.
После двухлетнего перерыва в российском отделении моего сознания вновь загорелся яркий свет. Забросив лабораторию, я развил лихорадочную деятельность, подключив все свои связи. В Академию опять посыпались телеграммы от нобелевских лауреатов, на этот раз про отцовские штаммы. Биохимический конгресс в Москве оказался на грани срыва. Я ездил из университета в университет, пытаясь организовать бойкот научных контактов с СССР в отместку за конфискацию научных штаммов у профессора Гольдфарба. В журнале «Сайенс» даже появилась карикатура: мой несчастный отец, почему-то с огромными ушами, а перед ним громила с надписью «КГБ», произносящий: «Ну-ка, Гольдфарб, покажи, что у тебя там запрятано?»
Но где-то
