Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия - Александр Давыдович Гольдфарб
Когда несколько лет спустя мои родители покидали Россию и мама пошла прощаться со своей подругой с третьего этажа, та шепотом призналась, что КГБ подслушивал отца из ее квартиры, как она выразилась, «с согласия моего дурня» – третье стопроцентное подтверждение, что Сергей Безруков рассказал правду.
Не прошло и двух недель после установки «техники», как начала поступать бесценная оперативная информация. На встрече в квартире Гольдфарба Ник Данилов попросил профессора помочь ему собрать информацию для статьи о ситуации в советской биологической науке. На следующей встрече присутствовал и агент Вася, которого профессор попросил помочь Данилову с проектом. В следующий раз, когда они встретились, Вася рассказал Нику множество пустяков, слухов и анекдотов, которые давали общую картину советской биологии. К следующей встрече Вася обещал принести дополнительный материал, который, по его словам, Нику будет весьма интересен.
– Итак, у нас были агентурные данные, подтвержденные техникой, – подвел итог Сергей, – неопровержимые доказательства того, что наш осведомитель был завербован профессором для участия в сборе разведывательной информации и передаче «установленному» агенту ЦРУ. Другими словами, твой отец выступал здесь как руководитель шпионской группы!
Сергей представил доклад начальству, и на следующий день в кабинете главы Московского управления состоялось оперативное совещание.
– Великолепно, – рычал довольный Алидин. – Мы возьмем их с поличным, при передаче материала. Готовь операцию, капитан!
– Но, увы, операция не состоялась, – с грустью в голосе закончил Сергей. – На нее наложило вето Второе ГУ.
Спустя 28 лет он все еще переживал, что его лишили заслуженного триумфа:
– Ты только представь, мы могли бы взять с поличным целую разведгруппу, включая гражданина США без дипломатического прикрытия. Даже в Центральном аппарате такое происходило не каждый год, а для Московского управления вещь вообще неслыханная!
Генерал Алидин был в ярости. Несколько раз он пытался добиться отмены запрета на операцию, но безуспешно. К тому времени Андропов уже не был главой КГБ, а у Алидина не было таких же хороших отношений с новым председателем. В апреле 1983 года Сергея перевели в разведку, и он перестал вести дело отца. О том, что Данилова в конце концов арестовали и обменяли, а Гольдфарба добавили в придачу, он узнал, находясь в Берлине, в 1986 году.
Сергей закончил свой рассказ. За окном темнело, и мне нужно было уезжать. Я был благодарен ему за информацию, которая заполнила много пробелов в семейной истории, а также за эмоциональный трепет от того, что я на мгновение ощутил себя графом Монте-Кристо. Но сам Сергей был явно разочарован. Он все еще жил делом «Рецензент» и надеялся получить от меня ответы на мучивший его вопрос: почему Второе ГУ запретило реализовать столь блестящую разработку, а три года спустя Данилова все-таки арестовали? Версия, что начальство «берегло Данилова для обмена», была чистой его догадкой, в которую он сам не слишком верил.
Он так и не поверил моим заверениям, что мой отец не был агентом ЦРУ, а все, что с ним произошло, – это комедия ошибок. Безруков верил в непогрешимость Второго ГУ. Он мне так и сказал, когда вез меня в аэропорт: «Представь себе зеркальную ситуацию, что американский профессор-коммунист собирает научную информацию для какого-нибудь корреспондента ТАСС, который работает на нас. По всей совокупности фактов и ты, и твой отец, и ваш Данилов работали на ЦРУ, что бы ты ни говорил».
Чтобы переубедить его, мне потребовалось бы написать целую книгу – эту книгу, которую я писал пятнадцать лет. А я опаздывал на самолет.
Часть V. Посрамление сотрудника таможни
Глава 18. Опять Юрий Анатольевич
Летом 1982 года, когда Овчинников сообщил отцу, что ничего не смог сделать и умывает руки, мы, конечно, не знали, что папа на волосок от ареста. Mы тогда решили принять предложение Юрия Анатольевича, прекратить мою кампанию и ждать лучших времен. Отец написал заявление на прием в ИОГЕН консультантом. Мне пришлось согласиться с тем, что Овчинников помогает ему не на словах, а на деле, ибо мой отец был единственным отказником, который продолжал работать в академическом институте.
В ноябре 1982 года умер Брежнев, и Андропов стал Генеральным секретарем. Андропов в Кремле, Рональд Рейган в Белом доме, Щаранский в тюрьме, Сахаров в ссылке, а советские войска в Афганистане – неудачная позиция, чтобы начинать новую шахматную комбинацию.
* * *
Между тем мы с Валей переехали из Мюнхена в Нью-Йорк, где я получил лабораторию на кафедре микробиологии Колумбийского университета. Провал плана по вызволению отца с помощью Овчинникова, переезд на другую сторону океана, культурный шок от Нью-Йорка – все это в совокупности привело к полному изменению моего мироощущения: неожиданно для самого себя я стал избегать политики и вообще всего, что связано с Россией. Мне стало в тягость не только общаться, но даже думать по-русски. На Манхэттене к моему приезду уже обосновались мои старые московские друзья, включая Козловского и Комара с Меламидом, но я мало общался с русской компанией. Даже в Москву я звонил через силу. Казалось, все, что было связано с жизнью в Старом Свете, вдруг потускнело, как будто в этой части моей памяти перегорел свет и не было ни времени, ни потребности бежать в магазин за пробками.
Печальным следствием такого состояния души стал распад моего брака с Валей; прожив вместе десять лет, мы разошлись через несколько месяцев после переезда в Нью-Йорк. История о том, как и почему наша любовь, выдержавшая перегрузки диссидентства и эмиграции, не смогла справиться с испытанием Америкой, заслуживает отдельной книги. Расставшись со мной, Валя не прижилась на Манхэттене и, переехав через некоторое время на другую сторону Гудзон-реки, обосновалась в исследовательском отделе одной из фармацевтических корпораций Нью-Джерси. Не прошло и двух лет, как у нее родилась дочь, вторая Маша Гольдфарб (увы, не моя), и ее жизнь вошла в жесткое русло одинокого материнства, которое даже в Америке – подвиг. После нашего расставания Валя тоже оказалась в той части моего сознания, где перегорели пробки, а когда там вновь зажегся свет, все это уже было историей. Так моя милая Валентина, которая живет в полутора часах езды от Нью-Йорка, навсегда осталась для меня в заокеанской жизни, в которой мы были молоды, красивы и до гроба преданы друг другу на зависть соперникам и на страх врагам.
Оставшись один, я совершенно американизировался и погрузился в новую жизнь; мне не с кем было говорить по-русски, я набрал себе полностью американскую лабораторию и завел американскую подругу. 4 июля 1983 года, в моей квартире, на 21-м этаже университетского здания над величественным Гудзоном, праздновали американский День независимости: шампанское, принесенное университетским народом, лилось рекой, по Гудзону проплывал парусник, на нем развевался американский флаг, а на кухне два моих аспиранта – один из Китая, а другой из штата Колорадо – пытались найти общий язык за бутылкой водки – единственным, что напоминало в тот день о России.
* * *
Однако Юрий Анатольевич Овчинников оказался упорнее, чем мы думали. Он вновь объявился в феврале 1984 года, через неделю после смерти Андропова и назначения Константина Черненко Генсеком. Овчинников позвонил отцу и пригласил срочно зайти в Президиум, где ошарашил его следующим монологом: «Давид Моисеевич, я хочу вновь заняться вашим делом. Как я ожидал, возникла благоприятная ситуация. Ваш сын тоже правильно сделал, что сбавил тон, это заметно. Но давайте с вами договоримся: если вас отпустят, то вы позаботитесь о том, чтобы конструктивная роль Академии наук в этом вопросе не осталась незамеченной».
При этом Овчинников держался совершенно непринужденно, будто ничего экстраординарного не происходило и речь шла не об отмене решения на высшем уровне страны, а о рутинной академической интриге. Он объяснил, что в июне в Москве должен состояться европейский биохимический конгресс. «Руководство придает этому большое политическое значение, ибо Конгресс должен стать признанием советской биологии в мире. Я председатель оргкомитета, но у нас возникли проблемы: люди отказываются
