Валентина Талызина - Мои пригорки, ручейки. Воспоминания актрисы

Мы прилетели. И только самолёт приземлился, у трапа стоял Миша с какими-то мужиками. Их было двое или трое. Один очень выделялся своей выразительной фактурой: жилистый парень, с бритым наголо черепом, торчащими ушами, маленькими голубыми глазками. Такой бандитский типаж. И они как-то Борю взяли… и увели. И Миша только крикнул мне и звукорежиссёру Марине: «Вас будут кормить в гостинице: завтрак, обед и ужин». И они словно растворились. Это было 7-го утром.

Мы приехали в гостиницу. Действительно, нас в ресторане кормили. Мы немножко погуляли, походили. Потом проверили с местным радистом радиорубку, всё ему показали. Посмотрели декорацию. Прошло седьмое число, и наступило восьмое.

От Бори ни звонка, ни записки, ничего… Полное молчание. Идёт день. Опять мы завтракаем, обедаем, гуляем, ужинаем, занимаемся профессиональными делами. На душе кошки скребут: где же Боря?

Опять проходит день. Ни привета, ни ответа – ничего. Уже всякие жуткие мысли в голову лезут. Живой Боря, не живой – не знаем. Продюсер Миша тоже как в воду канул.

Девятого просыпаюсь в 6 утра. Мне нехорошо. Чувствую, что надо вызвать «скорую помощь». «Скорая» приезжает быстро. «Знаете, у вас давление, почему вы не пьёте лекарства?» Снижают давление, я лежу, засыпаю, всё хорошо. В час дня ко мне приходит звукорежиссёр и начинает плакать. Я спрашиваю: «Что ты плачешь? Мы в три часа поедем, проверим декорацию, я загримируюсь. Ты проверяешь аппаратуру. Что ты плачешь?»

Я получаю гонорар на всех: на Борю, на себя, на Марину. Был такой порядок, потому что мы обходились без директора.

Три часа дня. От Бори и от Миши по-прежнему никаких известий. Наконец в пять привозят Борю. Ни-ка-ко-го. Я смотрю на него с любовью и с тоской. Из-за моей спины раздаётся вкрадчивый голос директора дворца культуры: «Валентина Илларионовна, как вы думаете, Борис Васильевич сможет играть?»

У меня молнией проносится в голове сумма гонорара, которая, извините, лежит в грудях, вдогонку сверкает мысль о том, как я планировала распорядиться этими деньгами: то починить, то сделать. И что же теперь – возвращать гонорар? Я нагло и смело говорю: «Да, Борис Васильевич сможет, только ему сейчас надо поспать. Положите его в комнату, два часа пусть он поспит. Около двери поставьте какого-нибудь человека, дайте подушку, одеяло…» Директор переводит дух: «Хорошо, хорошо… – А потом подходит и спрашивает: – А когда будить Бориса Васильевича?» – «Без десяти семь…» А в семь спектакль…

Борю будят в семь. Он быстро переодевается, гримируется. Он вообще мало, по-моему, гримировался. Мы встречаемся уже на сцене. И я с ужасом понимаю, что этот двухчасовой сон ничего не дал. Это, конечно, был шок. И я начинаю орать. Я весь свой текст кричу. Боря отвечает нормально, но мне ясно, что он идёт на автопилоте. И между своими репликами говорит: «Чего ты так кричишь?» А я кричу, чтобы как-то его встряхнуть! По-моему, я проорала весь первый акт, и Боря мне ещё раз говорит: «Чего ты так кричишь?» Правду сказать, четверо зрителей ушли из зала, чего раньше никогда не было на нашем спектакле.

И мы заканчиваем спектакль. Я, бледная, наоравшись, прихожу к своёму партнеру в уборную. Там уже стоит этот бритоголовый, с торчащими ушами. Я едва сдерживаюсь: «Борис Васильевич, вы помните, что у нас завтра самолёт в шесть утра?» – «Ларионовна, почему ты со мной разговариваешь, как с идиотом? Я всё помню, я не идиот». Потом он поворачивается к этой жилистой глисте и говорит: «Слушай, сделай ей мужика…» Тот щерится: «Однозначно. Рост, цвет, возраст, размеры…» Я себе говорю: «Спокойно, это вообще ко мне не имеет отношения! – и обращаюсь к моему партнёру: – Борис Васильевич, так вы помните, что мы завтра вылетаем в шесть? В пять вы должны спуститься вниз».

На следующий день утром мы с Мариной стоим, как два охранника, в фойе и ждём Борю. Боря спускается нормальный, и тут входит эта глиста и ещё какая-то девка – провожают! Думаю: ну нет, я сяду на переднее сиденье, а вы садитесь где хотите. Они садятся сзади. И эта девка выдает: «Борь, а Борь, эта, которая вчера с тобой играла, ножки у неё ещё ничего…» «Так, – говорю себе, – Валя, молчи, ты не знаешь, о ком идёт речь».

Мы подъезжаем к аэропорту, и тут начинается интересное. Как только мы вошли в вестибюль, бритоголовый и ещё несколько парней сразу начали теснить Мишу и что-то требовать от Бори. И тут до меня доходит весь кошмар нашей ситуации. Я понимаю, что они от Бори и от Миши требуют за что-то деньги. Нас провожали директор дворца культуры и его жена, я у них спросила: «Что этим людям надо?» Она шепнула: «Уходите, уходите, идите в регистрационный зал…» Я к Боре: «Боря, быстро, быстро…» И мы быстренько прошли и зарегистрировались на рейс. Что там дальше было, я не знаю.

Я вхожу в самолёт и говорю стюардессе: «Вы знаете, моему партнёру, народному артисту России Борису Щербакову плохо, он начинает заболевать гриппом. Нет ли трёх свободных кресел, чтобы он лёг?» – «Да, конечно, конечно…» Он ложится и проваливается в сон. Мы летим два часа. Наконец приземляемся в Москве, садимся в машину. Шофёр спрашивает: «Куда ехать?» – «К Щербакову домой». Мы подъезжаем к его дому, я достаю из грудей его гонорар и говорю: «Борис Васильевич, одну секунду…» И он мне под занавес говорит: «Ларионовна, что ты со мной разговариваешь, как с идиотом?» Поворачивается и уходит.

Мы спектакль играли 6 лет. Мы побывали с ним в Австралии, Америке, в Канаде. Этот спектакль мы закрыли, потому что Боря понял: я уже не могу играть любовь. Но нам ещё очень долго звонили и просили сыграть. Я отвечала: «Звоните Щербакову…»

Когда моя дочь Ксюша стала подрастать, я почувствовала, что возникает какой-то антагонизм в нашей маленькой семье. Между мамой с Ксюшей и мной. Эти двое словно дружили против меня. Я не знаю природу этого антагонизма. Может быть, причина была в моей вечной, какой-то безумной занятости – играла в театре, снималась, моталась с концертами, а они проводили это время вместе: мама и Ксюша, возможно, они ревновали к мужчине, с которым у меня происходил страстный роман, – сотруднику КГБ.

Когда я была от него беременна, мама сказала: «Зачем нам эта белобрысая крыска…» Если бы мама в тот момент меня поддержала: «Как-нибудь вырастим!» – я бы оставила этого ребёнка…

Мама не любила никого, кто со мной приходил: ни мужчин, ни женщин. У неё глаз был абсолютный ватерпас, она видела человека насквозь. Она была очень доброжелательная, в нашем доме её очень любили. Но что бы я ни делала и как бы ни старалась, она всегда была недовольна: всё было не так. Она всегда лучше знала, как надо.

Однажды мама поехала в Сибирь навестить свою сестру, тётю Катю. А когда мама приехала, Ксюша заявила: «Баба, она на меня кричала и заставляла работать!»