Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу
Я так была зачарована процессом создания моего нового мира, что прошло много лет, прежде чем я смогла осмыслить изумительную способность Мамули приспособиться к этой чуждой для нее обстановке. Старая негритянка с Юга, которая всю жизнь прожила в кругу своей общины, здесь научилась общаться с белыми домохозяевами, соседями-мексиканцами и чужаками-неграми. Она ходила за покупками в супермаркеты, которые были крупнее ее родного городка. Вслушивалась в выговоры, которые наверняка резали ей слух. Раньше она не отъезжала от места своего рождения дальше, чем на пятьдесят миль, а теперь научилась ориентироваться в лабиринте улиц с испанскими названиями – в головоломном городе под названием Лос-Анджелес.
Она обзавелась такими же друзьями, какие у нее были всегда. В воскресенье, ближе к концу дня, перед вечерней службой, пожилые женщины – точные копии ее самой – выходили из квартир, чтобы разделить остатки воскресной трапезы и поговорить на духовные темы, про Иной Мир.
Когда все было подготовлено к нашему переезду на север, Мамуля сообщила нам душераздирающую новость: она возвращается в Арканзас. Задачу свою она выполнила. Она нужна дяде Вилли. У нас наконец-то опять есть родители. По крайней мере, мы с ними в одном штате.
Для нас с Бейли настали смутные дни неопределенности. Легко и просто сказать, что мы теперь будем жить с родителями, но если разобраться – что это за люди? Будут ли они строже Мамули относиться к нашим проказам? Тогда – плохо. Или снисходительнее? Тогда еще хуже. Научимся ли мы говорить на их торопливом языке? В этом я сомневалась, а еще сильнее сомневалась, что когда-нибудь разберусь, над чем они так часто и громко смеются.
Я бы с удовольствием вернулась в Стэмпс, даже и без Бейли. Но Мамуля уехала в Арканзас без меня, окруженная своим плотным воздухом, точно упакованная в хлопок.
Мама повезла нас на машине в Сан-Франциско по широкому белому шоссе – я бы не удивилась, узнав, что конца ему нет вовсе. Она говорила непрерывно, указывала нам разные достопримечательности. Когда мы проезжали через Капистрано, запела популярную песенку, которую я до того слышала по радио: «Когда ласточки вернутся в Капистрано…»
Она, точно яркие вещички, развешивала смешные истории на бельевой веревке дороги и постоянно пыталась нас очаровать. При этом само ее существо и то, что она была нашей мамой, и так прекрасно справилось бы с этой задачей – меня немного сбивало с толку, что она столь вольготно расходует удивительно полезную энергию.
Большой автомобиль неукоснительно повиновался одной ее руке, а она так жадно затягивалась «Лаки страйк», что щеки вдавались внутрь и на лице появлялись ложбины. Не было ничего волшебнее, чем вот так вот обрести ее в конце концов, получить в полное свое распоряжение в замкнутом мирке движущейся машины.
Хотя оба мы были совершенно очарованы, и я, и Бейли ощущали ее нервозность. Сознание того, что мы способны вывести из равновесия эту богиню, заставляло нас заговорщицки переглядываться и ухмыляться. Кроме того, она от этого обретала облик человека.
Мы провели несколько унылых месяцев в квартирке в Окленде – ванна там стояла в кухне, а сама квартирка находилась совсем рядом с железнодорожной станцией Сазерн-Пасифик-Моул и содрогалась при прибытии и отбытии каждого состава. Во многих отношениях это стало возвращением в Сент-Луис – вновь появились дядюшки Томми и Билли, да и бабуля Бакстер в своем пенсне, со строгой повадкой находилась при нас, хотя могучий клан Бакстеров переживал тяжкие времена после того, как несколькими годами раньше скончался дедуля Бакстер.
Мы ходили в школу, и дома никто не интересовался, что мы там делаем и как успеваем. Мы бегали на спортивную площадку – там были баскетбольные кольца, футбольное поле и столы для пинг-понга под навесом. По воскресеньям мы вместо церкви отправлялись в кино.
Я спала в одной комнате с бабулей Бакстер – у нее был хронический бронхит, а еще она много курила. В течение дня она тушила наполовину выкуренные сигареты и оставляла в пепельнице у своей постели. Ночью, проснувшись от кашля, нашаривала эти окурки (она их называла «Вилли») в темноте и, блеснув огоньком спички, втягивала крепкий табак, пока раздраженное горло не немело от никотина. В первые недели нашего совместного житья я просыпалась от тряски ее кровати и запаха табака, но постепенно привыкла и спокойно спала до утра.
Однажды вечером я, как обычно, легла в постель, а потом проснулась от тряски иного рода. В тусклом свете, проникавшем сквозь жалюзи, я увидела: мама стоит на коленях у моей кровати. Она придвинулась к самому моему уху.
– Рити, – прошептала она. – Рити. Идем со мной, только очень тихо.
Она бесшумно поднялась и вышла из комнаты. Я послушно последовала за ней, сильно озадаченная. За кухонной дверью свет озарял ноги Бейли в пижаме – они свисали с ванны, накрытой на ночь чехлом. Часы на обеденном столе показывали половину третьего ночи. Я никогда еще не бодрствовала в такой час.
Я вопросительно глянула на Бейли, он состроил невинные глаза. Я тут же поняла, что бояться нечего. Потом мысленно прошлась по списку важных дат. Сегодня не чей-то день рождения, не первое апреля, не Хэллоуин и все же что-то особое.
Мама закрыла кухонную дверь и велела мне сесть рядом с Бейли. Уперев руки в бока, она объявила, что мы приглашены на вечеринку.
Это что, повод будить нас посреди ночи? Мы оба промолчали.
Она продолжила:
– Я устраиваю вечеринку, вы – мои почетные и единственные гости.
Она открыла духовку, достала противень с особым ее хрустящим коричневым печеньем, указала на горшочек с молочным шоколадом на плите. Ничего не оставалось, кроме как рассмеяться в ответ нашей дивной и безрассудной маме. Когда мы с Бейли залились смехом, она присоединилась к нам, вот только не отрывала пальца от губ, призывая нас не шуметь.
Церемонно подавая на стол, она извинилась за то, что здесь не играет оркестр, но пообещала, что раз так, споет сама. Спела, станцевала тайм-степ, снейк-хипс и Сузи К. Какой ребенок не поддастся очарованию мамы, которая смеется безудержно и часто, особенно если разум ребенка уже достаточно зрел, чтобы постичь смысл шутки?
Красота придавала маме силу, а сила делала ее безупречно честной. Когда мы спросили, чем она занимается, где работает, она отвела нас на Окленд-Сазерн-стрит, где пропыленные бары и курительные салоны жались боками к городским церквушкам. Она указала нам зал для пинокля и претенциозный салун Слима Дженкинса. Иногда она играет за деньги в пинокль или руководит
