Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Рядом с Айнмиллерштрассе, на Рёмерштрассе, для меня была найдена квартирка на втором этаже, две симпатично обставленные комнатки с прихожей и собственным входом; некая пожилая пара сдала мне это жилье вместе с завтраком за тридцать марок в месяц, что тогда было немало. На двух автомобилях мы отправились в Золльн за моими вещами.

Таким образом, я стал вести жизнь, которая была мне совсем не по средствам.

На ланч я приходил к Гутенегам. После кофе с многочисленными рюмочками ликера возвращался к себе, чтобы немного поработать, что бывало порой трудновато. Каждый вечер — ужин в отеле «Четыре времени года», непременно с французским красным вином, чаще всего — бургундским; после этого пили французское же шампанское или шли в бар «Одеон». Д-р Блей был каждый вечер с нами, ибо красавица Элька задела и его струны. Иногда мы устраивали поэтические состязания, сочиняя на заданные рифмы сонеты; я, как правило, выходил победителем. Эрнст Ровольт уверял позднее, что и Рудольф Александр Шрёдер принимал регулярно участие в этих вечерах, но это неверно, Блей приводил его с собой всего два или три раза. Ибо Шрёдер в компании Гутенега и Эльки чувствовал себя не слишком свободно, да и сам был далеко не так интересен, чем когда с ним беседуешь с глазу на глаз. Я вспоминаю, что иногда к нам присоединялся его кузен Альфред Вальтер фон Хаймель, а кроме того Оскар А. Шмитц из кружка Георге, Феликс Нёггерат, издатель Гёльдерлина Норберт фон Хеллинграт и Рудольф Бретшнайдер, который также работал для Ганса фон Вебера и переводил с французского. Однако по большей части мы были вчетвером, и Блей, помнивший уйму анекдотов, скучать нам не давал ни минуты. Я считаю его одним из интереснейших людей той эпохи. Он действительно был предводителем муз, великим учителем прекрасного, зажигательного слова. Элегантным магистром, которому я столь многим обязан.

Гутенег, державший абонемент у одного модного венского портного, благодаря которому он ежегодно за восемьсот марок получал полдюжины новых костюмов и два пальто, а также фрак и смокинг, нашел мой гардероб слишком буржуазным, даже мещанским. Вероятно, он был прав,

ибо наш митавский портной хоть и был изрядный умелец, но, конечно, не мог равняться со столичными мастерами. Всего у меня было три костюма, и мне вовсе не казалось, что это мало.

В условия абонемента Гутенега входило, что он должен был сдавать старые костюмы при получении новых, но если он хотел какой-нибудь из них сохранить за собой, то должен был заплатить за него пятьдесят марок.

Наступил как раз сентябрь, Гутенег получил свои новые костюмы, и он предложил мне взять себе три его прежних костюма, а также смокинг и два пальто; за все это с меня причиталось триста марок. Я, конечно, с радостью согласился, в один миг превратившись в элегантного мужчину.

А Эльке очень нравилось, когда мужчины были хорошо одеты.

Нет на свете, видимо, ничего, к чему так быстро привыкаешь, как к «сладкой жизни» с ее почти полной праздностью и шиком. Гутенег был рожден для такой жизни, к тому же состояние его отца к ней располагало. А попав однажды в эту колею, он уже не смог из нее выбраться, так что в целом жизнь этого одаренного художника совершенно не удалась.

Началась она с того, что он в молодости убежал из родительского дома и стал английским офицером в Египте. Окольными путями попал в Мюнхен, где стал своим в кругу ребят из мюнхенской расстрельной команды. Во всяком случае известный палач Отто Фалькенберг знал его.

Справив свой гардероб, я написал двенадцать новелл для Гутенега; одну, вдохновленную Уэллсом, о марсианине и небольшой роман «Последнее призвание Гаутамы». Все это было потом потеряно, о чем не жалею: я бы и сам уничтожил все эти случайные листки, свалившиеся с дерева развлечений.

Сохранилась только небольшая пьеса в стихах «Бальдур и Локи», которую тогда все называли прямо-таки гениальной, находя, что она написана о Франце Блее. Предполагалось издать ее с рисунками Отто цу Гутенега. Несколько лет назад мой недавно умерший друг Отго Райхер вручил мне ее оригинал, и я прочитал ее снова — отчужденно и с удивлением, как могло тогда нравиться такое напыщенное сочинение, изобилующее грубыми провалами вкуса.

Если в образе Локи действительно нашел отражение Франц Блей, то погубленный им чистый юноша Бальдур должен был указывать на меня, а стало быть, уже и в то время я подспудно чувствовал, какую опасность представляет для меня та сладкая жизнь, в которую я сломя голову окунулся.

Она меня засосала. Когда я отправился к Георгу Мюллеру за второй частью аванса, так как деньги просто таяли у меня в руках, он, дружески встретив меня, спросил, как продвигаются дела с переводом Пушкина, и тут я солгал, заявив, что половина прозаических переводов уже готова. Причем солгал, не моргнув глазом, — настолько подхватил меня поток сладкого ничегонеделанья.

А тем временем немецкая литература начинала свое новое восхождение на звездном небосклоне. Известный драматург Карл Штернхайм, владевший банком в Брюсселе и наживший там миллионы, предложил Францу Блею издавать с ним вместе новый двухмесячный журнал у Ганса фон Вебера. Он, Штернхайм, брал на себя финансирование и собирался перебраться в Мюнхен (позднее он приобрел здесь так называемый Грюнвальдский замок).

На учредительное собрание в издательство явилась вся культурная элита Мюнхена. Идея вызвала всеобщий энтузиазм, потому что у «Нового обозрения» к тому времени сложился уже свой сплоченный круг сотрудников, а в «Гиперионе» — так должен был называться наш журнал — намечалось южнонемецкое доминирование. Оформление нового журнала предполагалось осуществить как напоминание о незабвенном «Пане» — живопись и литература должны были на равных свидетельствовать о современном состоянии искусства. Для господина фон Вебера все это было нечаянной радостью, ибо его издательство внезапно становилось одним из самых примечательных.

Блей шепнул мне на ухо, что в первом же номере напечатает десять моих сонетов и что если я понравлюсь Штернхайму, то смогу занять пост секретаря редакции.

Для меня это стало бы великолепной возможностью роста, ибо материальное состояние мое испытывало кризис — как результат моих фантастических трат, для меня непомерных. Мне было понятно, что надо было что-то делать. И хотя за Гутенегом еще числился некий должок, напоминать о нем мне было неловко после того, как я каждый день являлся к нему на ланч.

Однажды перед моей дверью неожиданно предстал Эрнст Ровольт, переехавший в Мюнхен, так как нанялся на работу в старинный («придворный») книжный магазин Аккермана на Максимилианштрассе рядом с отелем «Четыре времени года». Я был рад видеть этого общительного и умного коллегу (он был на год моложе меня) и немедленно познакомил его с моими друзьями; правда, с Гутенегом отношения у него не заладились, зато с Блеем они быстро нашли общий язык.