Рудольф Баландин - Вернадский

Рисовались и частности прогулок, экскурсий, дружеских разговоров, приезда детей, друзей и т. д. — но мне кажется, это все те поэтические надстройки, которые всегда в такой форме переживания создаются фантазией.

Так шла жизнь почти до конца. Я как будто стал во главе Института, когда мне было 61–63 года, и оставался им до 80–84, когда ушел из него и поселился доживать свою жизнь в особом переданном мне здании с садом, не очень далеко. Здесь я всецело ушел в разработку того сочинения, которое должно было выйти после моей смерти, где я… пытался высказать и свои заветные мысли по поводу пережитого, передуманного и перечитанного, и свои философские и религиозные размышления… Ярко пробегали в моей голове во время болезни некоторые из этих мыслей, которые казались мне очень важными и обычно фиксировались в моем сознании краткими сентенциями и какими-то невыраженными словами… Сейчас я почти ничего из этого не помню, и мне как-то не хочется делать усилий для того, чтобы заставить себя вспоминать…

Умер я между 83–85 годами, почти до конца или до конца работая над «Размышлениями»…

Так закончилась моя жизнь».

Это пишет человек, которому пятьдесят семь лет.

Он задаёт себе вопрос: «Неужели действительно охватившие меня во время болезни состояния позволили почувствовать предсмертное состояние сознательно умирающего человека, когда выступают перед ним основные элементы его земной жизни?»

И добавляет: «Я записываю эти подробности по желанию Ниночки. Но мне кажется, они являются чисто фантастическими построениями, связанными с той формой, в какую вылилась эта странная работа моего сознания. Но может быть и в этой форме есть отблески прозрений в будущее?»

Казалось бы, получен сигнал — то ли из подсознания, то ли свыше. Надо собраться и ехать в Англию, а затем в США. Вот и место на корабле забронировано. Его знают на Западе, а его идеи там найдут отклик. Со временем будет создан институт, о котором он мечтал.

Что его ждет на родине? Победа большевиков (в ней он уже не сомневался). Разруха и голод. Гегемония пролетариата. Подозрительность к интеллигентам. Отсутствие средств на серьезные научные исследования…

Видения были необычайными, не похожими на привычные сны. Он пережил путешествия по разным странам, встречи с учёными, научные доклады и дискуссии, свою организационную и творческую работу. Это было ясновидение, именно ясное видение будущего.

Он подробно, не жалея сил и времени, описал свой вещий сон. Значит, отнёсся к нему серьёзно. Да и как иначе? Подлинное мистическое откровение! Судьба открыла ему будущее.

Полагаю, большинство людей без особых колебаний последовало бы по предопределённому пути. А он не отправился в эмиграцию. Покинул навсегда Россию сын Георгий, обосновался в США и стал историком.

Институт на берегу Атлантического океана остался в мечтах. Владимир Иванович так и не произнёс доклад «О будущности человечества» и не написал «Размышлений перед смертью», хотя и то и другое явилось ему как бы уже свершившимся.

Трудно учёному избавиться от привычных сомнений. Вернадский назвал мечтаниями эти свои сны. Хотя оговорился: такая судьба «возможна».

А его видения были отчасти вещими.

«Умер я между 83–85 годами». Да, он умер в таком возрасте.

Это документально зафиксированное свидетельство о собственной кончине — мистика! Ведь сделано оно за четверть века до события.

До конца своих дней Вернадский действительно работал над «Размышлениями…», хотя и не «…перед смертью», а «… натуралиста», и над воспоминаниями «Пережитое и передуманное». И тут всё сбылось.

Не менее точными оказались его пророчества, относящиеся к научным достижениям. В полузабытьи во время болезни он вдруг ощутил свою интеллектуальную мощь. До этого, даже уже став профессором и получив международное признание, он всё ещё сомневался в своих творческих возможностях. А тут:

«Я ясно стал сознавать, что мне суждено сказать человечеству новое в том учении о живом веществе, которое я создаю, и что это есть мое призвание, моя обязанность, наложенная на меня, которую я должен проводить в жизнь — как пророк, чувствующий внутри себя голос, призывающий его к деятельности. Я почувствовал в себе демона Сократа.

Сейчас я сознаю, что это учение может оказать такое же влияние, как книга Дарвина, и в таком случае я, нисколько не меняясь в своей сущности, попадаю в первые ряды мировых учёных. Как всё случайно и условно. Любопытно, что осознание, что в своей работе над живым веществом я создал новое учение, и что оно представляет другую сторону — другой аспект — эволюционного учения, стало мне ясным только после болезни, теперь.

Так почва подготовлена была у меня для признания пророческого, вещего значения тех переживаний. Но вместе с тем старый скепсис остался».

Да, он создал такое учение — не менее значительное, чем эволюционная теория Дарвина. Оно не оказало серьезного воздействия на общественное сознание потому, что XX веку суждено было стать эпохой не науки, а техники. Немногие мыслители смогли оценить глубину научных прозрений Вернадского.

Скажем, прославленная теория относительности Эйнштейна (специальная и общая) была быстро принята и понята (в её формальном выражении) специалистами. Шумиха вокруг неё объясняется рвением журналистов и занятной парадоксальностью некоторых её следствий.

Учение Вернадского о биосфере поначалу оценили его ученик, геохимик и мыслитель Александр Ферсман, географ и биолог Лев Берг, а в философском аспекте — французские философы и ученые Эдуард Ле Руа и Тейяр де Шарден.

Только спустя три десятилетия после создания учения о биосфере оно получило широкое признание. К этому времени имя его творца основательно забылось. Экологический бум последних десятилетий быстро принял социально-политические формы.

Предвидение Вернадским своих творческих достижений сбылось. Логично объяснить это тем, что он выработал, отчасти подсознательно, установку на такие свершения. И она, как бывает во сне, приобрела форму ярких образов.

…Владимир Иванович имел склонность к мистическому самоуглублению. Вот его признание (из письма жене в 1886 году): «Я любил всегда чудесное, фантастическое; меня поражали образы «Ветхого Завета», и я теперь ещё помню то наслаждение, с каким я читал историю Саула, Самуила, Авессалома и Давида… Эти образы вызывали у меня бесконечный ряд вопросов; и я верил существованию рая и задумывался, где он находится… Я создал себе какую-то религию, полную образов, то страшных, то нежных, но которые жили везде и всюду».