Владимир Виноградов - Наш Ближний Восток. Записки советского посла в Египте и Иране

Мы удивились подобному настоянию – никогда ранее подобной проблемы не возникало – и сказали, что лучше всего спросить у имама, как ему будет удобно.

Молодой человек, притопнув с досады ногой, вдруг выбежал из комнаты. Пришлось только пожать плечами в возмущении.

Через пару минут он вернулся с каким-то клочком бумаги. «Вот, – сказал он, потрясая бумажкой перед нашими носами, однако не показывая ее, чтобы можно было прочесть, – здесь сын имама написал, что имам хочет, чтобы беседу посол вел на английском языке, с которого я, – он ткнул важно себя в грудь, – буду иметь честь переводить на фарси и обратно».

Глупость и наглость была невероятной, но поскольку мы все трое знали английский язык, а двое из нас и персидский, то быстро решили ссору не затевать, а получше контролировать, что же будет говорить этот наглец, переводя высказывания Хомейни с персидского на английский и мои заявления, когда будет переводить их с английского на персидский. Да и спорить было некогда – в комнату вступил имам.

Уселись. Молодой человек в тюрбане пал ниц, схватил руку Хомейни, поцеловав ее. Удивились не только мы, удивился Хомейни, он как-то брезгливо и с удивлением отдернул руку. Молодой человек, все в той же сгорбленной позе, что-то прошептал «деду». Впечатление было такое, что Хомейни впервые видит этого человека и тот как бы ему представляется.

После этого из складок своей одежды явно непрошеный толмач вытащил портативный магнитофон, поставил его между мной и Хомейни.

Хомейни удивленно воззрился на магнитофон.

Молодой человек, опять распростершись плашмя в угодливости перед Хомейни, прошептал что-то и нажал на кнопку магнитофона.

Хомейни распрямился, нахмурился, затем, видимо, овладев собой и решив не выносить сора из исламской избы, глазами показал мне: начинайте.

Я инстинктивно почувствовал, что доверительного разговора не получится, и не надо, чтобы он был, и Хомейни не будет в нужной степени искренним. Ну что ж, бывает и такое в дипломатической практике.

Я заговорил по-английски. Хомейни с удивлением посмотрел на меня. Я пояснил, что говорю на этом, чужом и мне и ему, языке лишь потому, что выполняю переданную мне его просьбу.

Я замолчал, ожидая перевода.

Молодой человек скалился, смотря мне в лицо.

Я сказал: ну что ж, переводите.

Тот вяло прошептал несколько слов по-персидски, опустив, конечно, мое объяснение о том, почему я говорю по-английски.

Мои товарищи заговорили было по-персидски, но молодой человек чуть не закричал, резко перебивая и говоря по-персидски, что это деловая официальная встреча и нужно придерживаться порядков… Он явно не смущался присутствием Хомейни, который смотрел на все это с изумлением.

Я прервал перепалку и сказал: «Хорошо, я буду говорить по-английски, только ваш перевод будут проверять мои товарищи».

Эффективность этой беседы была, конечно, невысокой. Хомейни говорил общими словами, туманными выражениями. «Переводчик» смысл моих высказываний огрублял. Обе стороны, казалось, понимали необычность ситуации и отсюда проявляли сдержанность.

При следующей встрече с Хомейни опять появился «шпион» (так мы его окрестили) с магнитофоном. Когда все уселись, я нарочито сказал по-русски, мои товарищи быстро перевели на персидский: «Разговор, ваше преосвященство, у меня к вам государственного характера, поэтому я полагаю, что всякие посторонние предметы (я показала глазами на магнитофон) излишни».

Хомейни сделал, не поднимая левую руку с колена, легкий жест ладонью в сторону, как бы отбрасывая что-то. Появился здоровенный Тавассоли. Мгновенно исчезли посторонние предметы: и магнитофон, и молодой человек в неловко надетой чалме.

Позднее я случайно встретил его (на этот раз он был в гражданском одеянии) в коридорах министерства иностранных дел, он меня не заметил. Я спросил сопровождавшего нас иранца, кто это. Этот из «личной гвардии доносчиков Язди», – последовал ответ.

Когда Хомейни беседовал один, с ним можно было, конечно в надлежащей форме, поспорить, даже пошутить. И, вспоминая встречи с ним, я убеждаюсь, что именно в таких встречах более всего проявлялась своего рода откровенность в его высказываниях. Он никогда не стремился понравиться собеседнику, говорил скорее угрюмо, без эмоциональных изменений в голосе. Но иногда прорывалась и смешинка, был и сарказм.

Хомейни воспринимал многие вещи весьма реалистически, он учитывал конкретные обстоятельства, был рассудителен. Но очень часто явно было заметно, что он находится в плену неправильной или искаженной информации, настолько примитивно сфабрикованной, что не составляло труда рассеять ее простым опровержением или логическим рассуждением о нелепости подброшенной ему кем-то и только что высказанной им информации. Так, например, в одной из бесед он говорил о недопустимости преследования мусульман в Афганистане. Говорил горячо, как бы пытаясь убедить нас.

Я ему ответил, что ни одна власть не сможет удержаться в любой стране, где большинство мусульман, если не будет учитывать в своей деятельности этого фактора. Рассказывал о нашем отношении к религии. Логическое разъяснение, правдивые примеры из истории, факты произвели на Хомейни впечатление.

Когда в разговоре тема в какой-то степени затрагивала идейные воззрения, здесь нельзя было ожидать взаимопонимания. У Хомейни не было широты взглядов и терпимости, происходящей из реальностей жизни. Внутренняя убежденность, собранность для достижения поставленной им самим перед собой цели полностью владели Хомейни. Здесь он был, как скала.

Когда беседовали утром, живость мысли была у него большой, он быстро реагировал на высказывание. Беседы вечером выдавали явную усталость, формулировки его были нечеткими, некоторые сложные вопросы он опускал. Да и нам трудно было сосредоточиться, когда за стеной ревела толпа, требуя Хомейни на обозрение. Правда, если из рупоров вдруг раздавалось: «Соблюдайте тишину! Имам ведет беседу с важными гостями!» – многотысячная толпа за стенами дома мгновенно замирала. И когда мы, кряхтя от еле раздвигавшихся ног после долгого сидения на полу на корточках, появлялись из дома имама, мы как-то физически ощущали на себе ощупывающие взгляды столпившихся людей, глядевших в упор на нас – в их представлении счастливцев.

В целом Хомейни во всех беседах, даже в тех, которые касались острых вопросов (например, об использовании территории Ирана афганскими контрреволюционерами), неизменно проводил мысль о необходимости добрых отношений с Советским Союзом. Конечно, это были слова правильные, но все-таки слова, ибо дела вокруг шли как раз в противоположном направлении. Когда его внимание обращалось на лозунги против Советского Союза, он говорил: «Это пройдет, просто таким путем наша молодежь хочет подчеркнуть свою крайнюю приверженность к полной независимости, которую мы не имели столько много веков».