Юрий Дубинин - Дипломатическая быль. Записки посла во Франции

Юрий Дубинин

Дипломатическая быль. Записки посла во Франции

Крымская площадь

Сон мой был беспокойным. Я много раз просыпался от шума мощных ударов волн. Казалось, бушующее море так близко, что, чуть прибавив силы, оно способно смыть нашу гостиницу и унести в свою пучину ее постояльцев.

Мне немногим более шести лет. Мы только что приехали с родителями в Новороссийск. Отец после окончания института получил назначение возглавить здесь строительную контору. Переезд наш не первый. Отец уже работал техником на строительстве водопровода в Нальчике, где я родился в 1930 году. Потом его направили в город Шахты. Там заметили, направили учиться. В Новороссийске нам предстоит жить на окраине — «на Станичке» — как там говорили. Туда мы и отправляемся на следующий день.

В городе буйствует легендарный норд-ост — свирепый ветер с жутковатым названием — бора. Его рождают гигантские массы холодного воздуха. Встретившись в своем движении с северо-востока с Кавказскими горами, они накапливаются в огромном пространстве кубанской равнины, а затем, найдя слабое место в преграде, переваливают через невысокий хребет, за которым как раз и стоит Новороссийск, и обрушиваются на город и Цемесскую бухту, чтобы, словно раскрытым веером, разнести бурю по Черному морю.

Чтобы преодолеть бору, нужно то ложиться всей тяжестью своего тела на тугие струи ветра, закрывая лицо от хлестких ударов песка и мелкого щебня, который он несет, то поворачиваться боком, то, наконец, при попутных его порывах, подставлять напористой стихии спину, словно парус, и тогда двигаться вперед с удвоенной скоростью, едва не отрываясь от земли.

Бора вздыбливает море высокими пенистыми волнами. Студеными и яростными. В тот день, добравшись, наконец, до дома, в котором нам предстояло жить, на улице Краснофлотской — он всего третий от берега, — мы увидели, что ветер с такой силой выбросил на мелководье греческий корабль «Галация», что потребовалось больше года, чтобы с помощью многих буксиров освободить его из плена.

Этот приезд в Новороссийск — один из самых ярких эпизодов из моего раннего детства, прочно запавший в память. Мог ли бы он послужить своего рода эпиграфом к моей жизни? Наверное, да, хотя вряд ли только к моей…

В Новороссийске началась школа. Дворец пионеров. Самая интересная там секция, конечно, водолазная. С нами занимался работник организации с таинственным названием ЭПРОН — Экспедиция подводных работ особого назначения. Она участвует в подъеме остатков кораблей дореволюционного Черноморского флота. В 1918 году их затопили совсем рядом с Новороссийском. Старожилы с нашей улицы рассказывают, что прямо из своих окон они видели столбы дыма от взрывов. Много позже, в начале 80-х годов, на 18-м километре Новороссийского шоссе на монументе-факеле я прочел лаконичную фразу приказа:

«Ввиду безвыходности положения, доказанной высшими военными авторитетами, флот уничтожить немедленно. Председатель СНК В. Ульянов (Ленин)».

Я не знал, не мог знать всех причин, продиктовавших столь драматичное решение. Во всяком случае, все это казалось далекой историей, и не могло возникнуть даже мысли, что тучи могут вновь сгуститься над флотом нашей страны на Черном море, а мне в течение длительного времени придется возглавлять делегацию Российской Федерации на переговорах с Украиной о судьбе Черноморского флота.

Вскоре на страну обрушилась война.

Помню, в самом ее начале по городу ходила молва — ее передавали со ссылкой на какую-то ясновидящую, — что Новороссийску «ничего не будет», мол, самое страшное обойдет его стороной. Вышло же совсем наоборот. Немецко-фашистский вал, прокатившись по тысячекилометровым пространствам нашей страны, смел с лица земли Новороссийск, но здесь и застрял. Застрял так, что никакое дополнительное усилие всей стоявшей за ним махины не могло двинуть этот вал дальше. На цементных заводах, расположенных на окраине города, сохранился как музейный экспонат исковерканный снарядами и пулями остов железнодорожного вагона, один конец которого захватили немцы, но другой наши не сдали. Так и прошел самый дальний рубеж гигантского натиска посередине вагона, на окраине нашего города.

Мы с матерью успели выбраться из города в одном из последних покинувших его поездов. Нам предстояла жизнь в эвакуации в вагоне-леднике на железнодорожных путях в Грузии. Отец, до последнего дня возводивший оборонительные сооружения вокруг Новороссийска, остался надолго отрезанным от большой советской земли. Потом старшим сержантом он с нашей армией дошел до озера Балатон и закончил войну тяжело раненным в госпитале в далекой Венгрии.

Семья снова собралась у родных в Ростове-на-Дону уже после войны. Все мужчины призывного возраста среди родственников отца и матери — таких было шестеро — попали на фронт. Все, кроме одного — этот один отбывал десятилетний срок за «вредительство». Просился в армию, но таких не брали. Трое с фронта не вернулись. Видимо, это что-то вроде средней статистической величины для всего советского народа. Страшной статистической.

Пришло время выбора высшего учебного заведения, по существу — определения дальнейшего жизненного пути. В классе шли бесконечные дискуссии, возникали то одни, то другие увлечения. Тянуло к себе многое. Но сколько жизней надо прожить, чтобы ответить пусть даже не на все, но хотя бы на некоторые свои порывы? Или можно найти такой род занятий, такую профессию, которая бы давала возможность охватить сразу много интересов или, по крайней мере, раздвигала бы поле возможностей для того, чтобы глубже сомкнуться с жизнью людей в своей стране и взглянуть на мир? Мне представлялось это самым желанным решением проблемы.

Но какая стезя может вести к чему-либо подобному, если она вообще есть?

Такие раздумья навели меня на фиксацию внимания на загадочно выглядевшем названии Московского Государственного института международных отношений, который лаконично упоминался в самом конце справочника высших учебных заведений столицы.

Институт при Министерстве иностранных дел, но кого он готовит, что за специальность дает? Никто из доступных мне в Ростове собеседников ничего не знал об этом. Но побывавший в командировке в Москве отец узнал, что сын его коллеги, на квартире которого он остановился, — Олег Игнатьев — студент этого института. Более того, Олег любезно согласился написать мне подробное письмо насчет того, как ему самому видится институт (поясним, что к этому времени — 1949 год — состоялся только один выпуск этого учебного заведения). Рассказанное им — речь шла об изучении в институте экономики, истории, права, политики зарубежных стран — серьезно повлияло на мое решение попытаться поступить именно в это учебное заведение.