Марианна Басина - Жизнь Достоевского. Сквозь сумрак белых ночей

Он внимательно слушал, всем поддакивал, даже сам понемножку бранил правительство, а придя домой, аккуратнейшим образом записывал, кто и что говорил.

В первый раз Антонелли увидел Достоевского в пятницу 1 апреля 1849 года. В тот вечер речь шла о свободе книгопечатания, перемене судопроизводства и, конечно, об освобождении крестьян. Василий Головинский, которого привел на «пятницу» Достоевский, горячо и красноречиво говорил о том, что грешно и постыдно честному человеку равнодушно глядеть на страдания двенадцати миллионов крепостных рабов. Он резко возражал Петрашевскому, который считал, что проще сперва добиться судебной реформы, а потом уже требовать освобождения крестьян. Николай Момбелли полагал, что в ожидании отмены крепостного права каждый помещик обязан заботиться о просвещении народа, заведении школ. Поручик Григорьев заметил при этом, что правительство противится распространению грамотности среди мужиков. Он рассказывал, как его брат хотел было открыть школу в своем имении, но не получил на то дозволения властей.

В собрании 15 апреля главную роль играл Достоевский. Накануне он получил из Москвы, от гостившего там Плещеева, копии со знаменитого письма Белинского к Гоголю и ответа Гоголя на это письмо. Оба документа он прочел в тот вечер у Петрашевского.

По донесению Антонелли, чтение письма Белинского привело всех слушателей в возбуждение. Иван Ястржембский то и дело повторял по-польски: «О, то так! О, то так!» Слышались отрывистые восклицания, чьи-то одобрительные возгласы.

Глуховатый голос Достоевского звучал ровно и напряженно.

«Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь, — читал Достоевский, — уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение, по возможности, строгого выполнения хотя тех законов, которые уже есть. Это чувствует даже само правительство (которое хорошо знает, что делают помещики со своими крестьянами и сколько последние ежегодно режут первых), что доказывается его робкими и бесплодными полумерами в пользу белых негров и комическим заменением однохвостого кнута треххвостою плетью. Вот вопросы, которыми тревожно занята Россия в ее апатическом полусне!..»

Достоевский читал, и в этой гневно брошенной на бумагу ораторской речи ему слышались знакомые интонации, виделись загоревшиеся глаза и светлая прядь волос над высоким лбом Белинского. Словно бы и не читал он, а слушал самого Виссариона Григорьевича, слушал неотрывно и влюбленно… Нет, он и теперь не вполне разделял мысли, высказанные Белинским в его письме, он и теперь не уступил в том прежнем, давнем их споре. Но теперь в душе Достоевского поселилась страсть, неведомая ему прежде. Он понимал, он разделял теперь святое нетерпение Белинского, когда-то удивлявшее и едва ли не раздражавшее его. Жажда справедливости, всегда его мучившая, мечта о всеобщем счастье, всегда ему дорогая, нынче стали его неотступной мыслью, сделались неодолимой страстью. И не потому пошел он за Спешневым, не потому вступил в Тайное общество и стал вдруг бунтарем, что строгие и неопровержимые доводы разума убедили его в необходимости и пользе революционного насилия. Нет, тут была не наука, не расчет, но страсть. Ему надо было лишь одного: отдать всего себя великому и святому делу Справедливости. Он готов был, если понадобится, пожертвовать собою, потому что немыслимо больше ждать, невозможно оставаться благополучным и невредимым при виде неизбывных страданий человечества. Это была, собственно, та самая страсть, что сделала его поэтом, но сейчас она завладела не только воображением — его слова, его поступки, все его существование пронизано было этим единым стремлением осуществить великую мечту или погибнуть. И вот в эти-то бурные месяцы он писал так уверенно, так быстро и вдохновенно, как, быть может, еще никогда не писал.

Сразу же следом за «Белыми ночами», в январской книжке «Отечественных записок» за 1849 год явилась первая часть романа «Неточна Незванова». В февральской книжке была напечатана вторая часть. Третью часть он подготовил к печати, а еще три части романа, написанные начерно, отделывал и рассчитывал поместить в ближайших номерах журнала.

«Теперь я сижу безостановочно над 4-й частью, несмотря на то, что, едва кончив 3-ю, не дал себе ни крошки отдыху, — сообщал он Краевскому в конце марта, — ибо хочу… напечатать непременно 2 части в мае (т. е. 4-ю и 5-ю). Я и теперь рву волосы, что эпизод доставлен не весь, а разбит на 3 части. Ничего не кончено, а только возбуждено любопытство. А любопытство, возбужденное в начале месяца, по-моему, уже не то, что в конце месяца; оно охлаждается и самые лучшие сочинения теряют…»

Несколько дней спустя к Краевскому полетела записка: «…4-ая часть будет у вас к 15-му… Дайте мне 15 рублей серебром за 5-ю часть. Что вам 15 руб.? А мне это будет много. Помилуйте, я всю неделю без гроша, хоть бы что-нибудь! Если бы вы только знали, до чего я доведен! Только стыдно писать, да и не нужно. Ведь это просто срам, Андрей Александрович, что такие бедные сотрудники в „Отечественных записках“. Ну, задолжали много: конечно, худо! Но ведь и отдача есть, и работа есть. Ведь кажется, что есть, Андрей Александрович. Пришлите мне, ради Бога, Андрей Александрович, корректурные листы 3-й части. Ужасно, как нужно!»

За два с лишним года перед тем, когда «Неточка Незванова» была еще только задумана, Достоевский полагал писать свой роман в Италии — на досуге, на свободе. Но вышло не так. Не было досуга, была срочная, доводившая порою до изнеможения работа, были бесконечные, выматывавшие душу мелкие хлопоты из-за безденежья, были жаркие споры в политическом клубе у Петрашевского, была, наконец, конспирация, участие в Тайном обществе.

Тугой, упрямой пружиной закручивалась его судьба. Он сам так хотел. Он давно уже не жил иначе, как только изо всех сил, только взахлеб. Ему именно нравилась та жизнь, что заставляла до предела напрягать волю, напрягать способности. Ему сделался необходим этот ежедневный труд постижения людской души — самого средоточия жизни — во всех ее изгибах, противоречиях, во всей сложности и богатстве.

И ни в одном из прежних своих сочинений не явился он еще таким глубоким художником, таким тонким психологом, как в «Неточке Незвановой» — столь тщательно обдуманной, так много раз переправленной и переписанной, выношенной, что называется, за эти два года.

Роман его в журнале имел подзаголовок: «История одной женщины». Здесь Достоевский впервые рисовал историю характера, историю развития личности. Первые две части романа были воспоминанием героини о ее детстве, третья часть — воспоминанием о годах отрочества. Излюбленная тема Достоевского этих лет — тема мечтательства — зазвучала здесь по-новому, естественно сплетаясь с рассказом о жизни ребенка. Ведь всякий ребенок — мечтатель. Мечты его — защита от непонятного, страшного, трагического, что видит он вокруг. А детство Неточки мрачно. И причудливые, порою дикие представления возникают в сознании девочки, чьи ранние годы связаны с образом больной умирающей матери и полубезумного отчима-музыканта, спившегося, погубившего свой талант. Одаренная чуткой, любящей натурой, Неточка, взрослея, преодолевает свою мечтательность, крепнет душой. Складывается характер действенный, живой, сильный.