Первый кубанский («Ледяной») поход - Сергей Владимирович Волков
* * *
В Калужской я встретился с моим школьным товарищем К. Он случайно узнал, что я лежу больной, и зашел меня навестить. «Никак не думал, душа моя, встретить тебя в этих местах, – говорил он, входя в комнату. – Я – другое дело, я – бродячая собака, но какими судьбами тебя занесло в эту трущобу?» Я объяснил ему, что мои два сына в армии, и я не хотел расставаться с ними. Он покачал головой: «Все это, быть может, и красиво, но нежизненно. Где уже тут до красоты среди такой сплошной грязи.
Мне не хотелось бы тебя огорчать, – продолжал он, – но в успех вашего предприятия я не верю. Будь хоть семи пядей во лбу Корнилов. Против рожна переть нельзя. Посуди сам: офицерства 200–300 тысяч, а сколько в вашей армии? 2–3 тысячи самое большее. А где остальные? Тут уж ничего не поделаешь. – Он остановился. – Пропала Россия, погубили, а снявши голову, по волосам не плачут. – И он махнул рукой. – Я никого не хочу обвинять – ни вас, ни Государственную Думу, ни Временное правительство, ни Керенского. Так, видно, нам на роду написано. Ты спросишь, отчего же я воюю. Скажу тебе откровенно, друг. Столько видел я гадости в жизни, столько подлости насмотрелся, так узнал, что такое люди, что нет больше охоты жить. Застрелиться я не хочу. Ну вот и ищешь, чтобы какая-нибудь маленькая пуля с тобой покончила. Умереть так все же лучше, чем от какой-нибудь болезни с докторами, с лекарствами и с сознанием своей полной никому ненужности. Здесь все-таки для чего-то отдаешь жизнь». Он замолчал. Лицо его обрюзгло, под глазами мешки, небритые щеки покрыты щетиной. Мне грустно было его видеть.
Когда-то вместе с ним мальчишками мы ходили в гимназию, сидели рядом на одной скамье. Он был способный ученик, все ему давалось легко. Он был хорошо воспитан. Его мать заботилась о его воспитании. Состояние их было значительное. И я всегда думал, что К. сумеет проложить себе дорогу в жизни. Знал я его и студентом Московского университета, и после, когда он поступил в один из гвардейских кавалерийских полков в Петербурге. Но было в нем что-то, что портило всю его жизнь. Была ли это неуживчивость его характера, или такова его судьба. Но только ему всегда не везло. Нигде он не приходился как-то ко двору и всегда сам себе портил. Он стал много пить. В Японскую войну поступил в забайкальские казаки, но ничем на войне не выделился. И здесь ему не везло. Из него не выработался хороший военный, хотя он и считал военное дело своим призванием.
Бросался он и к бурам в Африку, и к болгарам во время Турецкой войны. Нигде не было удачи. При объявлении войны 14-го года он оказался на немецком курорте, был задержан в Германии и только перед самой революцией был выпущен в обмен на германского офицера. Он оказался неудачником в жизни: холостой, пьющий, без привязанностей и без всякой цели. А он был умный, способный, подававший большие надежды в молодости. Я напомнил ему наши гимназические годы. «Да, да, что и говорить. Хорошее было время, – задумался он. – Единственное в моей жизни». Мне было грустно глядеть на него. «Да, друг мой, тяжело подводить итоги. Вот мы уже с тобой старики, а думали ли мы когда-нибудь, что нам придется кончать жизнь вот так, как сейчас. – Он помолчал. – Давай лучше поговорим о чем-либо другом». И он начал рассказывать, как он попал с Кавказского фронта в Екатеринодар и вместе с казаками сражался против большевиков. «Вот, лезу на пулю, а ни разу ранен даже не был. И тут то же невезение», – сказал он с какой-то горькой усмешкой.
* * *
Знакомо ли вам чувство победы? О, какое это радостное чувство. Въезжаешь в селение, занятое с боя. На площади русское знамя, где вчера торчала красная тряпка. Усталости как не бывало, оживленные рассказы, веселые лица. Вот мальчик-кадет перелезает через плетень и, завидев нас, весело машет рукою. Раненые, собравшись на крылечке, пригретые солнцем, шумливо разговаривают между собою. По их громкому говору, по их лицам видно, что и им хорошо. Они оживлены общим чувством бодрости.
Генерал Марков не идет, а, как всегда, бегом проходит через площадь и на ходу о чем-то толкует с капитаном, едва поспевающим за ним. Родичев шагает большими шагами сзади (племянник нашего думского оратора Ф. И. Родичева). Он узнал нас, остановился и с жестом, напоминающим своего дядю, рассказывает про прошедший ночной бой.
По площади проходит взвод. Генерал Корнилов вышел с крыльца белого дома. Два часовых вытянулись перед ним; блеснули на солнце клинки шашек. Генерал здоровается с проходящим взводом. И в ответ громкий торжествующий раскат голосов оглашает всю площадь. И в этом торжествующем возгласе вы чувствуете свое гордое право быть русскими.
Офицерские золотые погоны – как гордишься ими в эту минуту. Как дорог безусый прапорщик. Как любишь мальчика-кадета. Он перескочил через забор и с веселым лицом подбегает к вам. На древке, воткнутом в плетень, размахнутое во всю ширь трехцветное полотнище трепещет и колышется по ветру. И этот лоскут, на который раньше и внимания не обращал, теперь кажется таким дорогим, своим знаменем. Сколько раз я видел на походе это знамя в руках всадника за генералом Корниловым и всякий раз испытывал те же чувства волнения.
Знамя, русское знамя! За ним шли мы по унылому степному пространству, переправлялись через железнодорожные пути, переходили разлившиеся потоки и реки, подымались в горные аулы, прошли уже шестьсот верст, прокладывая штыками путь. И впереди ничего, кроме своего знамени.
Мы не знали страха перед большевиками. Мы видели их в бою, видели их испуганно бегущими, видели их пленными, угрюмо шагающими толпою за обозом. Но ужаса и срама быть под властью большевиков мы не знали. Только по рассказам я могу представить себе, во что превращается та же большевистская толпа, когда она чувствует, что ее боятся.
Русское знамя! Среди какой опасности, в скольких боях оно, это знамя,
