Первый кубанский («Ледяной») поход - Сергей Владимирович Волков
И опять я почувствовал то же одиночество в этой душной комнате, наполненной людьми. Я не спал, лежал с закрытыми глазами и видел. Дорога в лесу. Корявый дубняк. В стороне люди идут в метель, согнувшись, и среди них женщина. Ноги ее босы. Волосы не прикрыты, растрепаны по ветру. У раскрытой груди она держит что-то, укрывая от стужи своими худыми руками. Ветер сбивает ее с ног, треплет ее платье, силится вырвать из ее рук. А она идет и идет, вся нагнувшись, прижимая к себе свою ношу. Женщина была молода, она не походила ничем на старуху. Но я знал, что это была она. Без стонов, без жалоб она шла. Но страшнее всяких укоров был ее вид.
В забытьи чувствуется острая боль в голове. Какой-то однообразно повторяющийся звук тревожит меня. Ха, ха, ха, хохот. Трах! трах! Кто убит? Я подымаю голову. Темно. Слышен храп. Однообразные звуки не дают мне заснуть. Прижавшись к подушке, заткнув уши, я все-таки продолжаю слышать, и именно это храпение мучает меня. Я провел бессонную ночь. И только под утро, когда стало светать, измученный, забылся тяжелым сном. Когда я проснулся, яркие лучи солнца вливались в окошко. В комнате было светло, как бывает при первом снеге. Я поднялся. В окно виднелся белый, белый снег. «Ну и горазды вы, батенька, спать, – сказал Иван Александрович, – уже четвертый час».
Кисляков только что пришел из штаба с известием, что Ново-Дмитриевская нами взята. Он рассказывает подробности ночного боя. Горная речка разлилась в такой поток, что только на крупе лошадей удалось перебраться на ту сторону. Все орудия остались на этом берегу, их нельзя переправить. Красных накрыли врасплох, спящими в хатах. Генерал Корнилов, взяв винтовку, сам со своим конвоем выбивал большевиков из здания станичного правления. Я уже не слышал всего, что он говорил. Я был охвачен одним чувством – ужасная ночь прошла.
К нашему забору подъехал кто-то верхом. Я узнал Родзянко. Грузный, в черной поддевке и в смушковой шапке, он слез с вороного коня и привязал его к плетню. Кисляков и Новосильцев вышли встречать его на крыльцо. Через минуту его густой бас, столь знакомый по Думе, гудел в нашей комнате. «Да, господа, все, что происходит, можно приписать только чуду. Опоздай вы на день, и мы погибли бы все. Корнилов спас мне жизнь, – сказал он, опускаясь на кровать. – Только Корнилов может спасти Россию. Я всегда это говорил». – «Ночной штурм в снежную пургу – это по-суворовски», – сказал довольный Новосильцев. «Только Лавр Георгиевич мог решиться на такое дело. Ну и спасибо ему. Даст Бог, скоро и в Екатеринодаре будем».
После тревоги и тяжелых ночных впечатлений, измучивших меня, я испытывал только одно – острая боль прошла, и ничего другого я не чувствовал, кроме облегчения от мучительной боли.
* * *
Мы простояли три дня в станице Калужской. После радостного возбуждения при первом получении известия о победах жизнь потекла своим обычным ходом, как всегда на стоянках.
Большевики нас не тревожили. Станица не была под обстрелом. С утра хлопотали, где бы достать чего-либо поесть (в Калужской было так же голодно, как и в аулах), радовались, когда удавалось раздобыть кусочек баранины, вылавливали насекомых из рубашек (аулы наградили нас чесоткою), ходили к знакомым, собирали сведения, ругали начальство – кто за беспорядки в лазарете, кто за какие-либо другие грешки или глупость, от скуки играли в преферанс по целым дням.
И эта обыденная повседневная жизнь в походе под обстрелом так же, как и в мирной обстановке, каждый день рядом со смертью, поражала меня, несмотря на всю ее привычность. Были и ухаживания. Немытые руки, грязное белье, небритые лица, зуд от насекомых – ничто не останавливало людей от их влечений: ни тягота похода, ни опасность. Люди играют в карты, пьют вино, забавляются, ухаживают. И вдруг разрыв снаряда среди комнаты – и трое раненых, один убит. Там на площади ехали верхом на прогулку, и осколком шрапнели тяжело ранило одну из наездниц. А жизнь продолжает течь все так же: сегодня, как вчера. Все так же играют в карты, кого-то осуждают, устраивают попойки, ухаживают… вдруг смерть.
Человек, несмотря ни на что, сохраняет все свои привычки, всю свою психологию, свое маленькое «я». Не хочет и не может понять. И поразительно странно было видеть на воротах какой-нибудь хаты в казачьей станице крупными буквами мелом написанную надпись: «Председатель Государственной Думы». Нет уже ни Таврического дворца, ни Белой залы, а за Кубанью в глухой станице все еще на своем посту председатель Государственной Думы.
Кубанская Рада, хотя от своей власти сохранила только извозчичьи коляски, вывезенные из Екатеринодара, все продолжала считать себя правительством, ревниво оберегая суверенные права Кубанской республики, ставила свои условия генералу Корнилову и в Ново-Дмитриевской станице под обстрелом рвавшихся снарядов подписывала договор с командующим Добровольческой армией, забыв, что всего несколько дней тому назад эта самая Рада была бы перерезана большевиками, не приди на выручку генерал Корнилов. Либеральный общественный деятель все так же держался своего мнения на самодержавный режим и на завоевания революции, а писатель-реакционер все так же его обличал.
Давно, казалось бы, нужно забыть о прошлом. Где уж тут спорить о конституции! А выходило наоборот. Чуть сойдутся где на стоянке, и начинаются дебаты на политические темы, как будто мы были не в сакле горного аула, а на собрании Вольно-экономического общества. И как это ни странно, но политические разногласия разделяли людей на два непримиримых лагеря даже во время Кубанского похода. Ничто не меняло людей. Каждый оставался тем, чем был.
Все значительно огрубели. Выработался свой язык: «драпануть», «угробить», «хужее», «извиняюсь», «ловчиться», «загнуть» и т. д. «Сволочь» стало самым обиходным выражением. Были и мелкие интриги, и зависть между людьми, и злословие, и пересуды. Была и рознь, и раздоры. Те, кто стоял за Корнилова, нападали на Алексеева, и обратно. Составлялись заговоры, замышлялись покушения. Развилась какая-то страсть к выслеживанию и доносительству. У каждого был свой излюбленный человек. У кого полковник Кутепов, у кого Неженцев, Гершельман, капитан Капелька[119] и пр. И приверженность к своему выражалась прежде всего в нападках на тех, кто не свой.
Казаки держались обособленно, но то же обособление было и в
