Слабак - Джонатан Уэллс
Хотелось содрать с себя кожу. Что я наделал? Как я это сделал? Кто привёл меня туда? Как я сам довёл себя туда? Бедная девочка составляла лишь последнюю, наиболее очевидную часть ответа. Моя худоба – та худоба, в которой меня обвиняли, вызвала во мне огромный аппетит к утешению. И этот голод я просто уже не мог контролировать. Сытости, которой желудок упорно не желал, теперь жаждал мой мозг. Как будто моё тело восстало против разума.
Выйдя из такси и зайдя в отель, я заметно дрожал. Пытаясь успокоиться, пил воду из-под крана и глубоко дышал (сидя на кровати и положив руки на колени), но дрожь не прекращалась. Казалось, что мой мозг и тело стремительно отделяются друг от друга, а эти судорожные движения были признаком того, что ноги пытаются убежать от меня. Спазм за спазмом словно разрывал моё тело изнутри.
Мысленно я утешал себя: «Ты в порядке, Джон…»
Если бы смог повторить это достаточно много раз, то, может быть, сумел бы поверить в это. И тогда сердце перестало бы биться так быстро. Я потел и не ориентировался в пространстве, поэтому и стал извиваться на полу, чтобы не упасть. В голове стояла темнота, сквозь которую я ничего не мог увидеть. И лишь мысли: «Я стал распущенным, как отец. Может, я так же деградировал и отчаялся, как он?»
Именно тогда я понял, что должен измениться. Если этого не произойдёт, то на свете станет гораздо больше Макэнери, больше Ингрид. Появится целая толпа их, готовая растоптать меня. И уже никогда не сбежать от монстров, что начнут алчно питаться мной.
Спустя какое-то время меня трясло уже настолько меньше, что я смог раздеться и принять душ. Хотелось избавиться от запаха борделя и вульгарных духов мадам. Обернув полотенце вокруг себя, я сидел на полу в оцепенении. И думал лишь о том, чтобы улететь обратно в Швейцарию: уехать в аэропорт до того, как приземлятся мои родители. Чтобы они не видели меня в таком состоянии. Но у меня не нашлось сил даже для того, чтобы просто забраться в постель. Я так и заснул на полу.
* * *
Мама и папа приехали на следующее утро. Мало что запомнил об их приезде, кроме того, как пуст и безразличен я был, проезжая по бесконечным безымянным улицам с красивыми пурпурными цветами над головой. Притворялся, что наслаждаюсь великолепием города так же, как и родители, – только чтобы они не догадались, насколько сильное я испытываю отвращение.
Часть 3
Глава 14
Я проучился ещё один год в “École Nouvelle”, а когда вернулся, чтобы завершить среднее образование в американской школе-интернате, то едва мог разговаривать с девочками. Мне казалось, что сквозь внешние защитные слои просвечивает моя гнилая сущность, её видно невооружённым взглядом. Отвращение, испытанное мною в Мадриде (когда я познакомился с безымянной девушкой в её безымянном пригороде), никогда уже полностью не покидало меня, преследуя ещё долго после моего возвращения из Европы.
Во время учёбы в интернате я жил в маленьком домике на окраине университетского городка с четырьмя другими мальчиками. По сравнению с пестрым составом учащихся в “École Nouvelle” они выглядели обычными детьми из знакомых мест: с Лонг-Айленда, из небольшого местечка где-то на юге и из близлежащего Массачусетса. Чтобы выглядеть среди них своим, я тоже старался стать нормальным: никакого французского, никаких странных приключений. К тому же я немного подрос и весил уже больше восьмидесяти фунтов[56], так что и внешне тоже стал чуть более «нормальным».
Окончив школу-интернат, я уговорил своих родителей позволить мне не учиться год, чтобы написать роман в Париже перед поступлением в колледж Святого Иоанна в Аннаполисе, штат Мэриленд. Я годами лелеял мечту стать писателем. Я раньше никогда не пробовал, но в какой ещё «творческой лаборатории» следовало проводить такой эксперимент, как не в Париже! Кроме того, я утверждал, что не готов к ещё одному новому месту учёбы: ведь если считать вместе с годом местной дневной школы, то за четыре года я поучился в трёх разных учебных заведениях.
Родители согласились при условии, что я умело организую своё время. Мы решили, что я запишусь на курсы французского языка в «Альянс Франсез», чтобы упрочить моё владение языком.
Я нашёл студию на Левом берегу за Пантеоном, а питался в основном в кафе «Пантеон» на улице Суффло. На пятьдесят франков в день я мог позволить себе достаточно еды, чтобы подкрепиться, – и оставалась ещё мелочь поиграть в пинбол. Я проводил много дней за автоматами, потому что почти сразу стало ясно, что роман написать не смогу. Вместо этого я читал Пруста. И бесконечно гулял по городу, где вместо рок-н-ролла слушал по ночам классическую музыку на кассетном плеере, чтобы отгородиться от неудачных литературных потуг и погрузиться в сон. Моим любимым произведением стали «Времена года» Вивальди. Обычно к концу «Весны» – первой части, с её флейтовыми птицами, тёплыми восходящими потоками воздуха и праздником урожая, – я отрубался.
Год прошёл будто в благостном тумане, и единственный вывод, который я смог сделать, – у меня нет никакого писательского таланта.
* * *
По возвращении я готовился провести всё лето дома, перед началом учёбы в колледже в Аннаполисе. За время моего отсутствия в доме кое-что добавилось. В гостиной теперь висела новая абстрактная картина и серебряная лента Мёбиуса, раскачивающаяся взад-вперёд над пианино. Тихие отголоски ударной музыки доносились из спальни наверху. Дэвид Боуи. Поскольку Тим не вернулся из интерната и редко приезжал, должно быть, они доносились из комнаты Эйлин, так как Дэнни не слушал такую музыку. Именно Эйлин ввела меня в курс дела касательно более глубоких перемен в доме, связанных с нашими родителями: «Они постоянно играют друг с другом в кошки-мышки. Мама что-то шепчет в телефон на задней лестнице. Я понятия не имею, с кем она говорит. А папа здесь теперь редко появляется. И по выходным дом полон незнакомцев».
Вскоре я и сам всё увидел. Люди намного моложе наших родителей бродили по территории дома, как будто бы это общественный парк. Причём они не были близкими друзьями наших родителей, с которыми мы выросли. Это были незнакомцы в обтягивающих водолазках и брюках клёш, а ещё восторженно вещающие гуру духовной самореализации.
