Перекрестное опыление - Владимир Александрович Шаров
Идущее от XV века русское понимание сути жизни было обновлено и усилено, с одной стороны, учением Федорова, что святой народ, вновь став заодно, сможет без помощи Христа спасти весь человеческий род, а с другой – коммунизмом, с его идеей всемирного пролетарского государства и построения рая на земле. То есть в стране, целиком и полностью основанной на вере, что прежняя земная жизнь человека вот-вот должна завершиться – это неизбежно и правильно, на готовности денно и нощно работать на это, на согласии принять любые страдания, – в такой стране революция не могла не произойти. Раньше или позже, но вообще не произойти не могла. Её необходимость, её безусловная обязательность была вписана в сам устав русского государственного порядка.
Эсхатологический характер коммунизма, каким он победил в Гражданской войне, различим и без лупы. Он – в верованиях о прекрасном, лишенном зла мире, но главное – в убеждении первого поколения коммунистических вождей, что Советской республике во враждебном капиталистическом окружении не выжить. Отсюда «перманентная революция» Троцкого. Идея её прямо напрашивалась, ведь представить себе мирно соседствующими два царства: одно – добра и счастья, другое – зла и греха, – не мог никто.
В частности, за два десятилетия до Троцкого не мог и Федоров. Идея перманентной войны вплоть до полной и окончательной победы царства добра (России) – одна из ключевых в его «Философии общего дела». До крайности схожи с первыми годами правления большевиков, то есть военным коммунизмом (реальным и тем, о каком мечтали такие близкие к ВКП(б) философы, как Богданов и Гастев), и многие платоновские представления о светлом царстве.
Без сомнения, Федоров искренне считал себя православным христианином. Но даже церковная политика коммунистов почти что напрашивается из его учения. У Федорова, конечно, был отказ от Бога (от Его помощи) во имя Бога, но так или иначе это было началом удаления Господа из нашего мира, из-под юрисдикции Которого было изъято даже воскрешение мертвых. Так что деятельный, жизнеутверждающий атеизм большевиков с не меньшим основанием, чем из Маркса, я бы выводил и из федоровской «Философии общего дела». И впрямь, если ждать Христа больше не нужно, все необходимое для спасения человеческого рода Он уже дал – остальное мы можем и должны сделать своими руками – зачем тогда ходить в храм, что-то по-прежнему бесконечно вымаливая? Надо работать, денно и нощно работать, а не ждать милости ни от Бога, ни от природы.
Первое поколение коммунистических вождей было поколением доктринеров и начетчиков. Большую часть своей взрослой жизни они провели в писании статей и в дискуссиях, развивающих разные положения Маркса. Признать, что революция произошла не там, не тогда и не туда идет, как должно по Марксу, значило публично объявить себя ревизионистом – страшное обвинение, приговор в их среде. То, с какой безнадежностью они один за другим сошли в могилу, объясняется именно утратой чувства правоты. Их будущий конец – судьба Чевенгурских апостолов у Платонова: убили всех неправедных, потом их семьи; когда увидели, что, хоть мир и очистился, царствие Божие не наступило, дали убить себя. Правда, в тридцатом году Платонов еще думал, что просто так, без боя, они не сдадутся.
Еще одна вещь, о которой, говоря об Андрее Платонове, нельзя не сказать. В юности я слышал немало рассказов о сталинском времени, и меня всегда поражало, насколько часто в них попадались слова «весело», «счастливо». Я не понимал, как жившие тогда, будто вторя платоновским героям, могли говорить о своей вере, о горении, энтузиазме.
Конечно, этот энтузиазм можно счесть просто неким спасательным кругом, маской, которая направо и налево кричала: «я свой, меня не в чем подозревать!»; все же, мне кажется, что он был настоящий, не деланый. И Платонов его тоже принял от Федорова. От возвращенной им в русскую жизнь веры, что мы идем туда, куда и должно идти. Это было бесценное чувство, и отказаться от него не был готов никто. Люди были согласны на любое количество жертв, на любое количество невинных, которых убивали рядом с ними, радостно соглашались ничего об этом не знать и не слышать, только бы снова её, этой веры, не потерять.
Судьба федоровского дара, последних остатков которого хватило и на нас с вами, трагична и безнадежна. Думаю, что главными адресатами федоровского послания «Философии общего дела» были как раз те люди, которые стали героями романа Андрея Платонова «Чевенгур» и повестей «Котлован» и «Джан»; они и сделались грибницей, инкубатором всей этой радости, энтузиазма, силы. Вскоре они почти поголовно пошли под нож, а их веру и радость Сталин привил к древу русской империи, и, как свои, использовал (в основном для зла) еще почти тридцать лет.
Антропология народа Андрея Платонова, конечно, не сводится к одному Федорову. Большая часть того, из– за чего он мучается и томится, из-за чего не задумываясь идет на смерть, уходит корнями в русскую историю и в Священное писание, но есть и много другого, о чем хотя бы пунктирно необходимо сказать.
В стране, которую пишет Андрей Платонов, страшным напряжением близящегося конца сломаны самые прочные барьеры, запреты и перегородки, никто уже не знает, где его, а где чужое, безо всякого стыда все совокупляется со всем, и то, что в итоге рождается на свет божий, часто таково, что охватывает оторопь.
Как бывает с любым народом в последние времена, те, кого пишет Платонов, все решительнее отказываются от обычного способа продолжения себя и своего рода. Теперь это больше не страна детей – их слишком долго вынашивать и выкармливать, они чересчур легко умирают от голода, холода и болезней, – а страна идей. Соответственно, место детей заступают тысячные толпы учеников, которые оставили дом, где они родились, выросли, бросили семьи и, не ведая сомнений, идут за своими пророками и учителями.
Это страна философов и мечтателей, которые учат, что, как и в первые дни творения, нет никакой разницы между человеком и животным – все одинаково мучаются и страдают. (В «Котловане» Михаил Медведев – медведь-пролетарий, молотобоец, обладающий звериным классовым чутьем, безошибочно выявляет всех деревенских кулаков.) Больше того, страна, которая и о земле, и о машинах думает как о живых существах, так же их чувствует и понимает («В прекрасном и яростном мире»). То есть это мир родства всего со всем, и даже больше того: вслед за Вернадским и его учением о ноосфере, народ Платонова убежден, что мы все – от верхнего слоя земли до того, что в земле, и даже до воздуха над землей – единый организм.
Это страна науки
