Владимир Гросман - Хроники незабытых дней

Конечно, Вица мог преспокойно набить мне морду и отобрать всё обратно, но не сделал этого. Думаю он решил поддержать реноме «честного вора», кроме того, во время игры вокруг нас собралось много свидетелей, а бить малолетку без веского основания, считалось западло. Так, или иначе, но я стал обладателем великолепной финки, представлявшей собой небольшой анодированный клинок с хищно срезанным кончиком и полированной наборной ручкой из чередующихся чёрных, желтых и зеленых полосок. Нож лёг в руку как родной.

Дома, спрятав финку за дверную притолоку, сел учить уроки, мучаемый раскаянием. Хорошие мальчики не обманывают родителей. Зато ночью взял реванш. Облачённый в чёрный плащ и маску Зорро, я многократно убивал подлого Зюзю и его клевретов и, стоя над их хладными трупами, то с финкой, то со шпагой в руке, мстительно цедил сквозь зубы: «Вы больше никогда не будете унижать слабых!».

Кстати о мстительности. Отец не раз говорил: «Сынок, хочешь быть счастливым — никогда не завидуй, ни о чём не жалей и никому не мсти». Две первые истины я усвоил легко, а вот с третьей вышел напряг. Даже позднее, ознакомившись с доктринами христианства и буддизма, и во многом признавая их правоту, не мог отказаться от принципа «око за око», и до сих пор считаю месть, а точнее возмездие, необходимой составляющей понятия справедливости.

Впрочем, и мягкосердное православие не отвергает псалмы Давидовы: «Возрадуется праведник, когда увидит отмщение, омоет стопы свои в крови нечестивого».

Утром, положив финку в карман пальто и, засунув учебники в портфель, отправился на Голгофу.

Самые неприятные предчувствия, конечно же, оправдались. После уроков за воротами школьного двора меня ждали четверо, двоих из которых я знал — Курбаши, коренастого пацана, сидевшего за последней партой, и Хезыча, получившего свою кличку за удивительную способность зычно пукать по первому требованию. Хезыч был дурашлив, трусоват, но опасен.

За его спиной переминались «заречные», ребята из нищей желтушно-трахомной деревеньки с другого берега Кокшаги. В школе они держались особняком, отличались агрессивностью, какой-то особой бледностью лиц и краснотой век. Казалось, так должны выглядеть уэллсовские морлоки. Зюзи в этот раз не было.

Проскочить незаметно не удалось. Сзади подставили подножку, Курбаши, ухмыляясь, толкнул меня в грудь и, выронив портфель, я брякнулся на спину.

Образовалась куча-мала. Я барахтался внизу, зажмурившись, чья-то пуговица раздирала рот, кто-то пинал валенком по ногам. Обида, отчаяние и ярость взорвались во мне неожиданно. Вдруг исчез, ставший уже привычным, парализующий волю страх, куда-то испарилась боль, и я словно взбесился, неожиданно испытав восторженное чувство освобождения от всех табу и запретов, налагаемых обществом. С трудом высвободив правую руку, нащупал в кармане нож и, не открывая глаз, ткнул им наугад, попав во что-то твёрдое. Раздался крик, клубок тел распался. Я поднялся, не выпуская финку из окостеневшей руки.

Рядом, схватившись за бедро, стоял Курбаши. Нож проткнул пальто и, видимо, по касательной порезал ногу. — У него «пика», — истошно заорал кто-то и круг зевак поредел. Тараща глаза и сделав зверское лицо, я сделал шаг вперед, и народ, включая прихрамывающего Курбаши, пырснул в разные стороны. Отбежав на безопасное расстояние, враги стали потрясать кулаками, размахивать портфелями и крыть меня изысканным матом. Искусство сквернословия было поставлено в школе на надлежащую высоту, но я только осваивал его азы, поэтому в ответ на неопределенные угрозы типа «ты не знаешь на кого тянешь, пидор гнойный», по-звериному выпятив челюсть, однообразно и неубедительно визжал: — Порежу всех, падлыыы! Раскаяния не чувствовал, радость первой в жизни победы пылала в груди, а неопределенные угрозы побежденных, ярили еще больше. Вот оно сладкое чувство справедливой мести. «Психованный», — кричали мне поверженные враги, и эта кличка утвердилась за мной на несколько ближайших лет.

Если «Смит энд Вессон» уравнял граждан Америки, то самодельный финский нож превратил забитого пацана в равноправного, и даже уважаемого в своем кругу члена общества.

Наконец меня оставили в покое, более того, я обзавелся поклонниками, и со временем Хезыч и Курбаши перешли в мою свиту. К сожалению, Хезыч утонул следующей весной, прыгая по бревнам во время ледохода Кокшаги. Порой для поддержания репутации «психа» я участвовал в школьных драках и, угрожая любимой финкой, восстанавливал справедливость у себя во дворе. Оставаясь трусом в душе, но сообразив, что побеждает смелость, научился впадать в показное бешенство и запугивать противника страшными словами, сопровождая их зверскими гримасами. Зюзя уважительно здоровался за руку. Однако трудным подростком меня назвать было еще нельзя — родителей слушался, учился неплохо, усиленно занимался спортом. В настоящего плохиша превратился в седьмом классе.

В тринадцать лет отец подарил часы, сказав при этом, что по древнееврейским законам я стал взрослым мужчиной и теперь несу ответственность за свои действия. Это событие я отметил, как положено, распив в сарае с Вицей-марийцем пару бутылок «Волжского плодово-ягодного», а затем, куражась на танцах в парке культуры, оскорбил кого-то из кодлы «вокзальных», после чего с ними началась очередная затяжная война.

Родители не теряли надежды вырастить из меня, если не нобелевского лауреата, то хотя бы интеллигентного и порядочного человека, школа, руководствуясь педагогическими изысканиями Н. Крупской и материалами партийных съездов, кроила дубинноголового патриота, а улица безжалостно била по ушам, назидательно повторяя простую житейскую истину: место слабого — у параши. Что могло вырасти на трёх ветрах и скудной почве, да еще в условиях резко континентального климата? Конечно, не стройный кипарис, украшающий дворцовые аллеи. Вот и появилось нечто, похожее на куст саксаула с хрупкими ветвями, но прочными, уходящими в глубину узловатыми корнями. Не очень красиво, зато вполне жизнеспособно, даже в обществе, где социализм утвержден «окончательно и бесповоротно».

Лет в четырнадцать я почти забросил учебники, коктейль из пассионарной славянской и авантюрной семитской крови, забурлил в полную силу, а тут еще и гормоны проснулись. Так что дальнейшие события развивались по сценарию, описанному в известной песне:

Сын поварихи и лекальщикаЯ с детства был хорошим мальчиком,Но мне, не пьющему тогда еще,Попались пьющие товарищи…

А дальше, как водится «пришли морозы, увяли розы» и появились «родительские слёзы». Так оно всё и было.