Михаил Манакин - Полковая наша семья

- Откатись в сторону! Быстро! - потребовал Головачев после очередной перебежки, а секунду спустя пули взрыхлили снег там, где я лежал.

Да, я им обязан жизнью. Мне очень хотелось, чтобы мы всегда были вместе, чтобы я всегда мог доказать им свою дружбу, свою преданность. Но война всегда выбирает свою жертву неожиданно.

Барсукову до крайних домов оставалось метров двадцать, когда у его ног разорвалась граната. После взрыва он стал медленно оседать на землю, потом опрокинулся навзничь, не выпуская из рук автомат. Первым моим порывом было - к нему! Но вот они, огрызающиеся огнем дома. Рядом с ними уже были Лапик, Головачев, Зюзин, другие бойцы и командиры. В проемы окон, дверей, в амбразуры под домами полетели гранаты.

Через несколько минут я, торопясь, неумело перевязывал Барсукова, стремясь хоть чем-то помочь ему...

Война есть война. Ежедневно гибли сотни и тысячи людей. Когда сообщалось, что пал смертью храбрых кто-то из незнакомых бойцов, горько становилось на душе, но потеря воспринималась все-таки не так остро. А сейчас передо мной лежал без кровинки в лице человек, с которым мы ели из одного котелка, согревали друг друга в морозные зимние ночи, делились последним сухарем, мечтали о будущем.

Слезы катились из глаз, и я не стеснялся своей слабости...

Деревня была в наших руках. Бойцы оказывали помощь раненым, сносили в кучу трофейное оружие. На окраине второй батальон окапывался, а наша автоматная рота собиралась у колодца, где нашел себе могилу пулеметный расчет врага. О погибших не говорили. На войне это не принято. Говорили о том, кто и как действовал.

- Ничего, Миша, в первом бою и я все патроны расстрелял, - говорил Лапик, похлопывая меня по плечу. - Азарт. Это плохо для бойца. Ему трезвая голова нужна. А вообще-то ты парень ничего. И злости у тебя на фашистов много. Ну а что до военной хитрости, умения воевать - это придет. За одного битого двух небитых дают.

Такая учеба не заставила себя ждать долго. В конце февраля полк стал в оборону. Несколько раз пытались наступать, но неудачно. Поэтому противник вел себя настороженно. Чтобы усыпить его бдительность, и не без пользы для дела, бойцы продолжали рыть траншеи и ходы сообщения, строили блиндажи и совершенствовали проволочные заграждения, отрывали запасные и отсечные позиции. В общем, делали все, что положено солдату, чтобы он был уверен в прочности своих позиций, а командир знал, что у подчиненного стали зорче глаза, крепче мускулы, во сто крат сильнее моральный дух.

"Улучшая оборону - готовься к наступлению". Не раз слышал я эту поговорку от бывалых солдат, хотя мне и не совсем понятен был ее смысл. Зачем тогда столько труда вкладывать, нужного материала изводить. Из одного доброго блиндажа два дома ведь построить можно.

Поделился как-то этим с Головачевым, тот ответил:

- Зелен ты, я вижу, в военном деле. Во-первых, о наступлении, когда оно начнется, мы знать не можем, не дано. А вдруг немец возьмет да упредит нас. Ну а если наше наступление захлебнется, куда нам тогда деваться? Смазывать пятки салом? Нет, дорогой, на войне, как и в гостях, перед входом думай о выходе.

С помощью опытных товарищей мое боевое становление шло "нормально", как отметил сержант Байло. На фронте каждый прожитый день - это месяц боевой учебы в мирных условиях. А наш полк в составе 12-й гвардейской стрелковой дивизии, не переставая, вел в январе, феврале и марте ожесточенные наступательные бои. Крупных городов на нашем пути не встречалось. Но с какой радостью и гордостью мы называли деревни Крутицы, Богородицкое, Попково, Брынь-завод, высоты с отметкой 138,2 или 143,6, которые взяли после упорных боев. Да, мы в то время и не думали о славе, о том, большой город или маленький хутор мы отвоевываем у фашистов. Главное для нас было одно - наша земля, отнятая у нас гитлеровцами. Поэтому каждый из нас упорно шел в атаку навстречу свинцовому ливню. Мы хорошо знали, что каждый удар по врагу, каждый рывок вперед - это отвоеванная пядь русской многострадальной земли, это освобождение от фашистской неволи наших матерей, жен, детей. И мы шли вперед. Зверство, вандализм врага вызывали у нас священную ярость, неукротимое желание отомстить гитлеровцам, дойти до Берлина.

Помню, как подействовала на меня, да и на всех бойцов-автоматчиков картина, увиденная нами в Сухиничах. Город еще горел и дымился после упорнейшего боя. Черная, смрадная гарь разъедала глаза, вызывала кашель и рвоту. От нее некуда было спрятаться. Едкий дым, будто покрывалом, укутал полуразрушенный город. Больно и жалко было смотреть на развалины и пепелища. Слезы, то ли от дыма, то ли от увиденного, сами навертывались на глаза, и никто из солдат даже не пытался их смахивать.

Давно надо было покинуть Сухиничи - рота собиралась у небольшой церквушки. Но мы искали своего товарища. Во время атаки он был ранен и наспех перевязан. Потом мы ушли далеко вперед. Но после боя бойца на месте не оказалось. Скорее всего, его подобрали санитары и отвезли в медсанбат. И все же мы тщательно осматривали каждый закоулок.

Уже при выходе из города на заброшенном огороде Лапик наткнулся на лежащую без сознания женщину. Жизнь еще теплилась в ее худом, изможденном теле. Старое истрепанное пальто было пропитано кровью. Женщина была ранена и, видимо, пролежала тут не одни сутки. Как же она могла оказаться на огороде, когда бой за город шел, не переставая, несколько дней и ночей?

И здесь мы увидели рядом с ней корзину, на дне которой лежало несколько полусгнивших картофелин. Так вот в чем дело! Женщина копала на огороде прошлогодний картофель. Что же толкнуло ее на такое рискованное мероприятие? Голод? Можно было предположить такое, хотя разумный человек не стал бы лезть под пули ради трех-четырех гнилых картофелин.

Неожиданно женщина открыла глаза. Увидев нас, она попыталась поднять голову. Но силы ее были истощены. Спекшимися кровавыми губами она простонала:

- Дети... Там, в землянке...

Оглядевшись вокруг, мы увидели под кустами бузины возвышавшийся холмик. Решив, что это и есть крыша землянки, командир взвода младший лейтенант Аксамитный быстро пошел туда. За ним нерешительно потянулись и мы с Лапиком. Вход в землянку был заперт на засов. Протиснувшись вовнутрь, мы удивились холоду, который там был. Обстановку сначала не могли рассмотреть. А когда глаза привыкли к полумраку, то увидели такое, что сердца наши сжались от боли и горький ком застрял у каждого в горле.

В углу землянки, использовавшейся когда-то как погреб для хранения овощей, лежали на рваном тряпье девочка и мальчик. Обнявшись, они сжались в комочек и, казалось, спали. Но на их застывших открытых глазах уже лежали прозрачные льдинки. На щеке девочки можно было разглядеть извилистый замерзший ручеек. Видно было, что она пыталась накрыть обрывком одеяла своего младшего брата...