Феликс Чуев - Солдаты империи: Беседы. Воспоминания. Документы

У меня в стихах есть строки: «…Чкалов есть Чкалов, но рядышком был и Егор Байдуков». Г. Ф. Байдуков по этому поводу сказал мне:

Я часто вспоминаю вас и думаю: не обидится ли на меня семья Чкалова за то, что вы написали обо мне?

А разве я написал неправду? Мне, например, Громов говорил: «Все в этих перелетах сделал Байдуков».

Он и мне говорил, когда я написал повесть о Чкалове: «Ну что ты пишешь? Ну чего ты его восхваляешь? Ведь ты же перевез его через полюс!» Командир есть командир,- продолжал Байдуков.- А я делал свое дело. Я ему сказал: «В трудные моменты ты не бойся». Он же отказывался лететь. Он не был зачинщиком этого дела, никогда не думал лететь через полюс, мы настаивали, потому что он мужик был хороший очень, Валерий Павлович, и прекрасный летчик.

Он говорил: «Я хуже тебя летаю вслепую».

Мы все истребители были. И Чкалов, и Громов, и я. Я тоже не мечтал о дальних перелетах, меня назначили к Леваневскому в 1935 году. Продолжать учебу в академии Алкснис не разрешил, заставил доводить машину до ума. Я провозился полгода, а потом он говорит: «А теперь надо лететь».

«А у нас нет третьего».

Я думал – кого? А мы вместе с Чкаловым работали в НИИ ВВС, в истребительном отряде Анисимо-ва- еще более классный летчик! Мы у него четыре года вместе работали, и я узнал хорошо Чкалова. Летали на всем, что попадется, а потом разошлись по заводам…

Ну вот, я и решил пригласить его командиром к нам с Беляковым…

* * *

Возвращаюсь к рассказу Громова:

Перед перелетом в Америку, за десять дней, у меня сняли мотор с самолета, чтоб мы не полетели вместе. Кто снял- до сих пор не знаю. А почему сняли? Потому что Сталин назвал Чкалова непревзойденным. А как меня послать рядом, если я пролечу лучше?

(Я спросил у Байдукова о снятом моторе. Он ответил так:

Мы мотор у него не снимали.

Не вы, а кто-то сделал.

Может быть, ЦАГИ сделали так, цаговцы знали, что мы первыми летим. Насчет мотора я сам много читал и удивлялся: откуда это взялось? Никогда мы такого намерения не имели. И не посмели бы – совесть бы не позволила это сделать.

То есть вы на своем моторе улетели, какой у вас стоял?

Нет, другой мотор поставили. Сделали около десятка моторов. Сталин велел прогнать их и еще десять моторов сделать для дальних перелетов. Поэтому зачем бы нам снимать громовский мотор, который летал? Никакого смысла не было.)

И получилось что? – продолжает Громов. – Они летели 63 часа и сели в Ванкувере, а я – через месяц – 62 часа и сел почти у границы с Мексикой. Я побил рекорд французов на тысячу километров, а Чкалова- на полторы тысячи, на час леча меньше (сказал: леча. – Ф. ?.). Деваться некуда! Мы полетели через месяц, потому что мотор поставить – это очень сложно. Они прислали радиограмму, что у них почти не остается бензина, дальше лететь не могут. Я подумал: как же так, на этом самом самолете я раньше пролетал 75 часов, а они только 63, и все кончилось? А в этом перелете – я и быстрее, и дальше. Что это, воздух, что ли, мне дул в хвост, что я на полторы тыщи дальше улетел? Номер!

А вот что рассказывал Байдуков:

– Мы о чем договорились с Громовым: что мы дальше Сан-Франциско не пойдем. А если ты пойдешь за нами, то тебе дальше нужно лететь. Мы устанавливаем рекорд, не заявляя в ФАИ, ну а он уже официально ставил задачей побитие мирового рекорда. И нас оставили примерно на месяц в Америке, пока он не вылетит и пока не сядет, чтобы мы обеспечили его перелет лучше, чем нас обеспечивали. Мы летели, не зная, какая погода, потому что, когда мы производили посадку, наш метеорологический код еще плыл в океане вместе с товарищем, который повез этот код для американской и канадской армий. И мы не знали, какая погода.

Мы уже были рядом с Сан-Франциско, но я говорю: «Ребята, а если там будет туман? Мы пролетим,

как дураки, часов 65-70, все сделаем, а при посадке погибнем. Давайте поворачивать назад!»

Я по реке Колумбии попытался пробиться, там большой порт интернациональный, маячок стоит на островке посреди реки, туман, морось, кругом горы, закрыто все, я сразу вверх и пошел на Сан-Франциско. Но когда подошли к Сан-Франциско, обсудили и пришли к выводу, что действительно можем не сесть…

Поэтому мы в Ванкувере и сели. Вот такие истории были.

Мамочка, налей, налей нам! «Налей, налей, товарищ, заздравную чашу, кто знает, что с нами случится впереди!»- запел Громов и тут же продолжил совсем другое:

По маленькой, по маленькой, помолимся творцу и к рюмочке приложимся, потом уж – к огурцу!

Это мой отец пел, – пояснил он.

…Когда его самолет приземлился в Сан-Джасинто с небывалым по тем временам мировым рекордом, экипаж вышел на землю чистенький, как с иголочки, и Громов спросил: «Куда поставить машину?»

Америка с ума сходит, а он: «Куда поставить машину?» Громов есть Громов.

Из рассказа Байдукова:

– Я был на корабле не только сменным пилотом, сменным штурманом, но и врачом. Я Чкалову не давал курить. У меня пачка папирос была. Я ему ее отдал, перед тем как садиться, когда решили пробиваться обратно. Он хотел закурить, я говорю: «Нет. Если живы останемся, тогда закуришь». Когда сели, он закурил с американским сержантом. Сержант одну выкурил и он одну, а пачку отдал сержанту. Тот ее хранил 38 лет, и, когда в 1975 году открывали памятник в честь нашего перелета, он принес эту пачку с двумя выкуренными папиросами… Мы раздали все бесплатно – месячный запас продовольствия. Американцы удивлялись: разве так можно – бесплатно? Пи

сали о нас, что мы не деловые люди, могли бы продать все задорого.

Там, где Громов шел, туман был, мы его ближе к степям посадили, где не бывает тумана и всегда солнечная погода. Он сел к хуторянину на участок. А хуторянин сразу обкрутил участок веревками и за плату пускал смотреть самолет. Это уже настоящий бизнесмен…

Потом была триумфальная поездка Громова по Соединенным Штатам. Вместе листаем альбом, на переплете которого тиснением выведено: «Корифею летных испытаний М. М. Громову». На фотографиях в Голливуде он снят с маленькой девочкой, Ширли Темпл.

В шесть лет,- говорит Громов,- она была уже знаменитой актрисой. Показывала нам Голливуд. Потом она стала дипломатом, была в Африке послом, работает у Рейгана. Написала мне письмо. Я ей ответил, спрашиваю: «Остались ли у Вас наши автографы?» Она пишет: «Храню среди своих сокровищ». Теплое, хорошее письмо. Я ей красивое письмо написал: «Прочел Ваше письмо с таким волнением, которое точно выразил наш писатель Тургенев в конце своего романа «Вешние воды»: «Не беремся описывать чувства, испытанные Саниным при чтении этого письма. Подобным чувствам нет удовлетворительного выражения: они глубже и сильнее – и неопределеннее всякого слова. Музыка одна могла бы их передать».