Виктор Филиппов - Воздухоплаватели

Выполняем мы эту работу с самыми опытными саперами. Я определяю места установки, командир взвода составляет кроки. Пока все идет неплохо. Минное поле уже спускается к заливу. И тут трагический случай...

Сапер, как известно, ошибается только раз. И кто теперь может точно сказать, почему так вышло, что именно тогда помешало, но неожиданный взрыв сотряс ночную тишину. Не стало сапера. Бойцу, который ставил капсюли и подавал ему мины, оторвало руку. Меня и командира взвода контузило.

Вот так, мгновенно, мы обнаружили себя. Темнота вмиг пришла в движение, озарилась огненными всполохами. Противник начал обстрел. Удрученные нелепой гибелью одного из нас и ранением другого, мы укрылись среди старых деревьев и развалин. Работать вновь удается лишь через несколько дней. Противник берет это место под особый надзор. но с заданием мы управляемся в срок.

Интересная встреча произошла у меня в те трудные дни боевой работы на ораниенбаумском плацдарме. Как-то, в начале февраля, я получаю задание сделать проходы в минных полях у деревни Калище для партизан, которые уходили в тыл врага. Черед пару дней их предстояло встретить и вновь закрыть проходы минами. На задание идем вчетвером. Я беру с собой отчетные карточки по минным полям местности, на продскладе получаю сухой паек, и вдруг в глаза бросается удивительно знакомое лицо начпрода. Я копаюсь в своей памяти, поспешно перебирая знакомых по институту, по работе, по боям на Дубровке... Ну никак не вспомнить. А лицо-то знакомое! Нет, не могу я ошибиться: видел не раз и эту напускную его важность, и легкую, озорную улыбку. Я пропускаюсвоих товарищей, топчусь и топчусь на месте, топчется на месте и моя память. Решаюсь наконец спросить у самого начпрода.

Тот, привычно не удивляясь, деловито швыряет на весы очередную порцию вяленой конины и как бы между делом, по-будничному отвечает:

- Виктора Набутова все ребята знают, а вот Набутов - мало кого из вас...

Вот так встреча, конечно же это он! Передо мной не кто иной, как любимый вратарь нашего ленинградского футбола.

Через пару дней я снова иду за пайком. Но - увы! - пайки выдает другой начпрод. Он и оповещает меня о том, что Виктора Набутова отозвали в Ленинград. Зачем, куда именно - кто знает!..

Об этом я узнал в Первомайские праздники 1942 года, уже лежа в госпитале. Вдруг слышу по радио репортаж: футбол! И проходит он не где-нибудь в далекой стране, на чужом континенте, а здесь, рядом, на ленинградском стадионе. И в воротах - Виктор Набутов. Все мы, кто мог ходить, протискиваемся поближе к темной тарелке динамика, что висит на стене палаты, и настроение у каждого по-настоящему праздничное. Вот так-то, знайте наших! Ленинград жив, живет и будет жить! Вон, даже в футбол играем...

Этот матч будет транслироваться и для немцев: пусть уразумеют себе да намотают на ус, что нет страха и подавленности в нашем городе, что жизнь продолжается.

Но это будет потом, а пока что предстоит ответственное дело, которое надо выполнять, как того требует обстановка. А обстановка, прямо скажем, складывалась не лучшим образом.

Ораниенбаумский плацдарм хотя был и невелик в размерах - всего-то около шестидесяти километров но берегу залива, - но имел немалое значение в обороне Ленинграда. Этот плацдарм не только прикрывал подступы к Кронштадту на суше, но и боями местного значения оттягивал на себя не такие уж и малые силы врага. И потому мы так кропотливо и настойчиво день ото дня все строили и строили оборонительные сооружения. Строили в осатанелый мороз, строили в пургу, не по принуждению, а осознанно выкладывая все свои силы.

Враг не сможет прорвать нашу оборону и захватить плацдарм. Потом, уже в начале 1944 года, именно с этого плацдарма войска 2-й ударной армии нанесут гитлеровцам сокрушительный удар и вместе с войсками 42-й армии, которая действовала от Пулковских высот, к 27 января полностью снимут блокаду Ленинграда. Будет в той победе и наш скромный вклад.

* * *

Стрелка Васильевского острова. Построенный в начале прошлого века огромный прямоугольный корпус бывшего гостиного двора, где в последнее время размещался исторический факультет Ленинградского университета, с начала войны превратился в эвакуационный госпиталь № 1012.

Еще в Кронштадте моряк-хирург, осмотрев мои ноги, снял с них почерневшие ткани, удалил обмороженные ткани на суставах. И вот тогда, на операционном столе, меня охватила тоска. На миг я увидел себя тем беспомощным инвалидом, взывающим к состраданию прохожих, какого доводилось иногда встречать на улицах.

Очевидно разгадав мои мысли, моряк-хирург бодро заметил:

- Э, да ты счастливчик! Легко отделался. Кости есть - мясо нарастет!

Впервые за последние десять - двенадцать суток моряки нас покормили хорошим, а главное, горячим ужином и подкрепили положенным наркомовским пайком. А обмороженных и раненых все подвозили и подвозили. После перевязок, операций и ужина людей тут же отправляли в Ленинград, на Васильевский, где многим прямо с дороги пришлось вновь ложиться на операционный стол.

Так началась для меня госпитальная жизнь в блокированном фронтовом городе. В палате нас было шестеро. Лежали два моряка с тяжелыми ранениями. Одному ампутировали ногу до колена. Он очень мучился, нервничал. Нельзя было оставаться спокойным, глядя на его страдания, и мы чувствовали себя тягостно, пока моряка не перевели в палату к тяжелобольным.

В госпитале, несмотря на все блокадные трудности, обслуживание было исключительным. На всю жизнь осталась благодарная память о хирурге П. Муратове, врачах Грачеве, Булашевиче, медсестре Лобановой, санитарке Дарье Петровой, которую мы уважительно звали тетя Даша. Кормили нас, конечно, по-тыловому. Обычно суп, в котором, как шутили, крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой, а на второе - небольшой кусочек мяса со свеклой или чечевицей, но поначалу есть не хотелось даже и этого. Все лежали молча, почти не разговаривали. Каждый как бы отключился от внешнего мира, ушел в себя, в свои недуги и переживания, в свои надежды на скорое выздоровление.

Я не столько переживал случившееся (в критический момент диагноз хирурга "кости есть - мясо нарастет" подействовал, пожалуй, лучше многих лекарств), сколько вновь и вновь возвращался памятью к смерти родителей. Меня не переставало преследовать даже во сне то жуткое впечатление от блокадного Ленинграда, которое произвели на меня несколько морозных январских дней, проведенных в городе...

На фронте, до госпиталя, я часто получал письма из дома, где остались отец, мать и сестра. Писал в основном отец. Он всегда был оптимистом и писать старался жизнеутверждающе, с верой в то, что мы вот-вот прорвем блокаду и все наладится. И как бы мимоходом говорил о том, что жить стало тяжело, голодно. Как правило, в конце каждого письма отец воодушевлял меня и всех моих товарищей на стойкость.