Л. Мелынин - Николай Некрасов. Его жизнь и литературная деятельность

Примолкнув, дети побежали, Но мать остаться им велит: Их взор уныл, невнятен лепет… Опять содом, тревога, трепет! А ночью свечи зажжены, Обычный пир кипит мятежно, И бледный мальчик, у стены Прижавшись, слушает прилежно

И смотрит жадно (узнаюПривычку детскую мою)…Что слышит? Песни удалыеПод топот пляски удалой;Глядит, как чаши круговыеПустеют быстрой чередой;Как на лету куски хватаютИ рот захлопывают псы……Смеются гости над ребенком,И чей-то голос говорит:“Не правда ль, он всегда глядитКаким-то травленым волчонком?Поди сюда!” Бледнеет мать;Волчонок смотрит – и ни шагу.“Упрямство надо наказать —Поди сюда!” – волчонок тягу…“А-ту его!” Тяжелый сон…

Николай Алексеевич, первенец в семье, был, по-видимому, много старше своих многочисленных братьев и сестер, и одинокое детство его протекало в невыносимо душной нравственной атмосфере. Чтобы получить о ней понятие, достаточно прочесть “Родину” или другое стихотворение того же периода – “В неведомой глуши”, которое автор, по не совсем понятным для нас мотивам, не хотел признавать оригинальным. Первоначально стихотворение было озаглавлено “Из Ларры”, позже – “Подражание Лермонтову”, причем в авторском экземпляре сделано было такое примечание: “Сравни: Арбенин (в драме Маскарад). Не желаю, чтобы эту подделку ранних лет считали как черту моей личности”. И еще следовало ироническое добавление: “Был влюблен и козырнул”. То есть: порисовался демоническим плащом сильного, много испытавшего, во всем разочаровавшегося человека…

Позволительно, однако, усомниться в полной искренности этого примечания.

Сходство стихотворений с монологами Арбенина очень слабое, чисто формальное; самый мотив разработан в нем с такими пластически реальными подробностями и столь оригинально, что “подражанием” назвать эти стихи невозможно. Несомненно, что поэта смущали следующие строки его пьесы:

Я в мутный ринулся поток И молодость мою постыдно и безумно В разврате безобразном сжег.

И действительно, по отношению к личной его биографии это абсолютная неправда! Если и были в молодости Некрасова не совсем безгрешные увлечения, то, конечно, в ней было во сто раз больше непосильно тяжелого труда, мучений бедности, благородных юношеских стремлений… Начало стихотворения дает зато вполне верную картину растлевающего влияния на юную душу отцовского дома с его рабовладельческими нравами и инстинктами:

В неведомой глуши, в деревне полудикой,Я рос средь буйных дикарей,И мне дала судьба, по милости великой,В руководители псарей.Вокруг меня кипел разврат волною грязной,Боролись страсти нищеты,[4]И на душу мою той жизни безобразнойЛожились грубые черты.И прежде чем понять рассудком неразвитым,Ребенок, мог я что-нибудь,Проник уже порок дыханьем ядовитымВ мою младенческую грудь.

Ведь это почти то же, что находим мы и в знаменитой “Родине”, где Некрасов несомненно уже говорит о самом себе:

И вот они опять, знакомые места,…Где было суждено мне Божий свет увидеть,Где научился я терпеть и ненавидеть,Но ненависть в душе постыдно притая,Где иногда бывал помещиком и я;Где от души моей, довременно растленной,Так рано отлетел покой благословенныйИ не ребяческих желаний и тревогОгонь томительный до срока сердце жег…

Какие тяжелые, поистине кошмарные воспоминания вынес поэт из своего детства, видно из заключительных строк той же “Родины”:

И, с отвращением кругом кидая взор,С отрадой вижу я, что срублен темный бор…После этого отнюдь не кажется преувеличением страдальческий крик:Всему, что, жизнь мою опутав с первых лет,Проклятьем на меня легло неотразимым,Всему начало здесь, в краю моем родимом!

По счастью, в том же родном краю и в том же раннем детстве Некрасова лежит начало и всему, что было благословением его жизни. Это – обаятельно-светлый образ рано умершей мученицы-матери, навсегда воплотившей для него идеал любви и гуманности! Без преувеличения можно сказать, что более трогательного, более поэтического образа не знает не только русская поэзия, но, быть может, и вся русская литература… Смягчая и просветляя мрачные звуки некрасовской лиры, образ этот не раз спасал и самого поэта от конечного падения…

Повидайся со мною, родимая,Появись легкой тенью на миг!Всю ты жизнь прожила нелюбимая,Всю ты жизнь прожила для других.С головой, бурям жизни открытою,Весь свой век под грозою сердитоюПростояла ты, грудью своейЗащищая любимых детей.…Треволненья мирского далекая,С неземным выраженьем в очах,Русокудрая, голубоокая,С тихой грустью на бледных устах,Под грозой величаво-безгласнаяМолода умерла ты, прекрасная,И такой же явилась ты мнеПри волшебно-светящей луне.Да! я вижу тебя, бледнолицую,И на суд твой себя отдаю.Не робеть перед правдой-царицеюНаучила ты музу мою:Мне не страшны друзей сожаления,Не обидно врагов торжество,Изреки только слово прощенияТы, чистейшей любви божество!…Увлекаем бесславною битвою,Сколько раз я над бездной стоял,Поднимался твоею молитвою,Снова падал – и вовсе упал!..Выводи на дорогу тернистую!Разучился ходить я по ней,Погрузился я в тину нечистуюМелких помыслов, мелких страстей.От ликующих, праздно болтающих,Обагряющих руки в кровиУведи меня в стан погибающихЗа великое дело любви!

Читатель, конечно, десятки раз перечитывал эту бесконечно трогательную молитву-жалобу – и, тем не менее, мы уверены, что он не посетует на нас за длинную выписку…

“Если бы Некрасов ни одной строки больше не написал, кроме этого изумительного стихотворения, – говорит Н. К. Михайловский по поводу “Рыцаря на час”, – то оно одно уже обеспечивало бы ему “вечную память”; едва ли кто-нибудь, по крайней мере в молодости, мог читать его без предсказанных поэтом “внезапно хлынувших слез с огорченного лица”. Мне вспоминается один вечер или ночь зимой 1884-го или 1885 года. Я жил в Любани, ко мне приехали из Петербурга гости, большею частью уже немолодые люди, в том числе Г. И. Успенский. Поговорили о петербургских новостях, о том, о сем; потом кто-то предложил по очереди читать. Г. И. Успенский выбрал для себя “Рыцаря на час”. И вот: комната в маленьком деревянном доме; на улице, занесенной снегом, мертвая тишина и непроглядная тьма; в комнате, около стола, освещенного лампой, сидит несколько человек, повторяю, большею частию немолодых; Глеб Иванович читает; мы все слушаем с напряженным вниманием, хотя наизусть знаем стихотворение. Но вот голос чтеца слабеет, слабеет и – обрывается: слезы не дали кончить… Простите, читатель, это маленькое личное воспоминание. Но ведь оно, пожалуй, даже не личное. По всей России ведь рассыпаны эти маленькие деревянные домики на безмолвных и темных улицах; по всей России есть эти комнаты, где читают (или читали?) “Рыцаря на час” и льются (или лились?) эти слезы…”