Виктор Баранов - СМЕРШ. Будни фронтового контрразведчика.

Когда кончился обстрел, Сазонов отпустил его и добродушно, но с заметным пренебрежением в голосе бросил ему: «Ты хоть бы мордохенцию свою умыл, она у тебя вся в грязи». Холодный снег окончательно привел его в чувство, и только сейчас он осознал свое малодушие и трусость — ему было мучительно стыдно перед своим начальником и этим толстым солдатом за свою минутную слабость. Словно угадывая его мысли, Сазонов сказал: «Ты, майор, наверное, давненько не был под обстрелом, опыта у тебя маловато, здесь самое главное — найти любое укрытие, а потом уже определиться, что дальше делать!..» И, как бы поясняя свое поведение при обстреле, он подробно стал излагать, чего хотел достичь противник. «Понимаешь, — называя Бондарева по отчеству, — Михалыч, ведь немцы все рассчитали заранее: и наш приход на снайперскую позицию, и куда, и откуда мы будем подходить и уходить, а их наблюдатель — вон, видишь, на той стороне речки высотка, километра два отсюда, — он все докладывал, и батарея у них там же. Одного они только не учли — земля в низине сырая, болотная, вот осколки все больше в болоте застряли, а если бы грунт потверже, то мы бы в живых после первой мины не остались».

Но Бондарев уже почти не слышал своего начальника. Как человек излишне самолюбивый и злопамятный, он был покороблен панибратским обращением к нему «Михалыч». Он — майор, старший офицер, и пусть его начальник соблюдает военный этикет — вот о чем думал сейчас Алексей Михайлович. И неважно, что несколько минут назад тот спас ему жизнь, он не чувствовал благодарности к своему спасителю, сейчас его угнетало одно — его, старшего по званию, назвали, как деревенского деда, — «Михалыч». Он опять шел позади Сазонова, и его раздражало все: и сипловатый тенорок капитана, и толстая морда связного, как ему казалось, прятавшего улыбку презрения к необстрелянному майору.

По дороге они встретились с группой Кулешова; те несли кого-то на плащ-палатке. Лейтенант подошел к Сазонову и стал докладывать о случившемся, но Бондарев с визгом в голосе, задыхаясь от злости, почти кричал ему: «Отставить, товарищ лейтенант, вы что, устава не знаете, почему не спросите разрешения у старшего по званию?» Сазонов с любопытством посмотрел на своего зама и с досадой крякнул. Лейтенант, потоптавшись на месте, по-уставному повернувшись в сторону Бондарева, но не поворачивая головы, глухим голосом пробормотал: «Товарищ майор, разрешите обратиться к капитану Сазонову». Все в лейтенанте говорило, что он не согласен с замечанием майора. А тому хотелось сделать еще замечание за его выправку и насчет его нарушений в одежде, но, вспомнив свой позор, он сварливо ответил: «Обращайтесь». Кулешов доложил, что при обстреле был убит лейтенант Черемных, один из офицеров-дознавателей. «Куда его ударило?» — спросил Сазонов. «Осколком маленьким вот тут, за ухом». Лейтенант отвернул край плащ-палатки: лицо убитого с широко открытыми глазами выражало удивление и было настолько живым, что Сазонов искренне, от души, скороговоркой, но с большим сочувствием спросил своим осипшим голосом: «Как же тебя угораздило, младший лейтенант…», а тот, не удостоив ответом капитана, смотрел открытыми глазами в серые, снежные облака, похожие на плохо постиранное медсанбатовское белье. «Товарищ капитан, — просительным тоном начал Кулешов, — до расположения полка четыре километра, сами видите, снег глубокий, да нас всего трое, тяжело будет нести, может, здесь и захороним?» Сазонов прикинул — все было правильно, и снег глубокий, и их всего трое, и кивнул головой. Лейтенант с облегчением вздохнул и стал распоряжаться. Потом они все молча стояли перед маленьким холмиком свежей земли, а связной солдат Сазонова саперной лопаткой вбил загнутыми краями в затесанную березовую балясину звездочку, снятую с шапки погибшего, и старательно печатными буквами, под диктовку другого младшего лейтенанта стал выводить химическим карандашом: «Здесь похоронен мл. л-т Черемных А.Ф., убитый 25 февраля 1944 года». И после казенных, но железных слов: «смерть фашистским оккупантам», совсем по-граждански — «прощай, Толя, я тебя не забуду. Твой друг, мл. л-т Дима Чуприн». Все понимали, что по весне могила размоется талыми водами, осядет, а потом зарастет крупной сорной травой, и надпись на затесе расплывется и исчезнет так же бесследно, как исчез этот живой молодой офицер на этом белом снегу. И никто не придет к его могиле, не присядет на удобную скамеечку, вспоминая мальчика Толика. Только его мать, еще молодая женщина, будет стонать и безутешно плакать каждый раз, вынимая военкоматовское извещение… «Ваш сын имярек геройски погиб, защищая…» и другие казенные слова, отпечатанные громадным тиражом в государственной типографии.

Дима Чуприн держал в руках потертую дерматиновую командирскую сумку, куда были сложены документы его друга, два письма с фотографией какой-то девчушки с челочкой, перочинный нож, носовой платок. Пистолет «ТТ» с кобурой и поясным ремнем Чуприн держал под мышкой. Небогат был убитый свои имуществом, но там, в ротном блиндаже у него осталась щегольская шинель настоящего английского сукна цвета хаки, мягкого и тонкого на ощупь, доставшаяся ему в обмен на трофейные часы «Омега» от начальника вещевой службы полка. Все офицеры батальона ходили смотреть на Толино приобретение, а он, такой счастливый, в десятый раз одевая чуть-чуть широковатую в поясе шинель-красавицу, говорил: «Вот только встанем в оборону, наш Мартемьянович ушьет мне талию и будет порядок в танковых частях». Шинель английского сукна была недосягаемой мечтой почти каждого офицера действующей армии, но в то время, как в них щеголяли офицеры штаба, фронта, армии, в дивизии они были редкостью, ну а уж в полках о них только говорили, приписывая невиданные качества заморскому сукну — оно-де и не мнется, и не грязнится. Все это было, конечно, ерундой: грязь одинаково приставала и к серому, и к «аглицкому», но у нашего серого было превосходство в том, что благодаря его грубошерстности грязь хорошо отминалась, а шинель даже после дождя не теряла формы. Это был секрет царских, изруганных в наше время мануфактур, приумноженный требовательностью армейских приемщиков службы тыла. Но английское сукно было другого цвета — приятного и благородного на вид. Над его оттенком долго работали английские мастера, пока не был выработан устойчивый, горохово-табачный цвет, одобренный даже королевским двором.

Вчерашние счетоводы, завхозы, студенты, сельская интеллигенция, а с ними предвоенные выпускники ремесленных училищ, ставшие офицерами, тоже были подвержены моде; неумолимая тяга к красивому и новому расцвела, как только ратная фортуна уверенно улыбнулась в лето сорок третьего и продолжала улыбаться осенью… Вот здесь и подоспела запоздалая союзническая помощь: где-то по ущельям и горам, начиная от Персидского залива, через Иран пролегла тонкая, но постоянно действующая нить — дорога. Если заглянуть в тентованные кузова новеньких «студебеккеров», «фордов», «шевроле», «доджей», там было все, начиная от шоколада до слитков олова, никеля, зенитных установок и многого другого, в чем нуждался ненасытный фронт. День и ночь, не зная отдыха, гнали водители по перевалам к азербайджанской Джульфе, где уже маячили зеленые фуражки наших пограничников. Да, это была помощь, но на такую многомиллионную, всеядную армию, пожиравшую все, что создавал человек, этого было очень мало. Но без этого было бы еще хуже!