Русская Православная Церковь - Чудо исповеди. Непридуманные рассказы о таинстве покаяния

Митрополит Антоний Сурожский

Исповедь… чужих грехов

Одна из обращавшихся за духовным руководством к старцу Зосимовой пустыни отцу Иннокентию рассказала о себе:

«Жила я с Ольгой, тоже «батюшкиной». Очень раздражала она меня тем, что всё в доме делала не так, как я привыкла. Уж я терпела, терпела… Ну, думаю, всё про тебя расскажу батюшке. Дождалась, когда можно на исповедь к батюшке пойти, пришла и долго, подробно рассказывала про все неверные действия Ольги. Батюшка слушал, не перебивая, не спрашивая ни о чём. Наконец — всё. Кончила. Молчу я, молчит и батюшка. Помолчали, он и спрашивает:

— Ты всё о ней рассказала?

— Всё, батюшка.

— Теперь так же хорошо расскажи о себе.

Тут-то я и поняла, что о себе не могу ничего сказать. Не только хорошо, даже плохо не могу… Я же всё за ней следила, всё её поступки разбирала, запоминала, накапливала в памяти. А о себе? О себе забыла, не до себя было… И вот стою у батюшки, он молчит, а я думаю: это называется я на исповедь пришла. Принесла грехи других, а свои где? Кто мне велел чужие-то грехи помнить? Мне, что ли, за них отвечать? Каждого Бог за себя спросит. Другие-то, может быть, давно покаялись, а я вот не знаю, в чём и каяться. Батюшка мне ничего не сказал, дошло до меня так. На всю жизнь выучил, как за другими замечать».

Гроза

Пришёл к старцу Гавриилу на исповедь один священник. Старец его, между прочим, спросил:

— Готовясь к службе, всегда ли вычитываете положенное правило?

Тот сделал вид, что не понимает вопроса:

— «Правило»? То есть как? Я читаю, но… газеты.

— Газеты?! — изумился старец. — Да вы в Бога-то веруете?

— Ну-у, не очень, не скажу, чтобы очень… — процедил исповедник, улыбнувшись в сторону.

У старца закипело на сердце от странной манеры «каяться» и ожесточённости сердца пастыря душ человеческих. Волнуясь, он стал допрашивать несвойственным ему строгим голосом:

— И что же, всё-таки служите? — Да, конечно, ведь я — священник!

— И народу проповедуете, чтобы молились и в Бога веровали?

— Да, проповедую. По обязанности. Видите ли, я на это смотрю так. Чиновник обязан служить — и служит. А что у него на душе, до этого никому дела нет. Я обязан проповедовать, и я проповедую, а что у меня внутри, кому до этого какое дело?

— Как! — воскликнул отец Гавриил, вставая во весь свой рост. — У тебя, значит, на языке-то мёд, а на сердце — лёд? Да ведь ты ПРЕСТУПНИК!

И не помня себя, в неописуемом волнении даже по аналою рукой ударил. Затрепетал священник от этого грозного оклика. Он повалился на колени и в каком-то ужасе, закрывая лицо руками, простонал: «Господи! Где же я был?» И зарыдал, зарыдал. Едва успокоил его старец. Заново переисповедовал и ещё долго утешал сладкими словами о спасении и радости боголюбия. После этот священник совершенно поправился и был искренним почитателем старца.

Еп. Варнава (Беляев). «Тернистым путём к Богу»

Исповедь в лагере

Пришёл как-то Серафим Сазиков. Стоял, мялся, то о том, то о другом разговаривал, а потом сказал: «Отец Арсений! Хотел бы исповедоваться, если допустите. Видно, конец скоро придёт, не выйдешь из «особого», а грехов много ношу, очень много».

Трудно в лагере на час, на два из барака вырваться, всё время под наблюдением, на то и «особый». Но удалось Сазикову вырваться и прийти к о. Арсению на исповедь. Остались вдвоём, до поверки часа два было. Застанут обоих вместе — карцер на пять суток обеспечен.

Встал Серафим на колени, волнуется, теряется. Положил отец Арсений на голову Серафима руку и стал молиться. Ушёл в молитву. Прошло несколько минут. Заговорил Серафим сначала отрывисто, сбивчиво, с большим внутренним напряжением.

Отец Арсений молчал, не направлял, не подсказывал, а слушая, молился, считая, что человек сам должен найти себя. Исповедовать в лагерных условиях приходилось много, но старых заматерелых уголовников — редко. В большинстве своём это были люди, потерявшие всё на свете, ничего не имеющие за душой. Совесть, любовь, правда, человечность, вера во что бы то ни было давно были утрачены, разменены, смешаны с кровью, жестокостью, развратом. Прошлое не радовало их, оно пугало. Оторваться от своей среды они не могли, а поэтому жили в ней до последнего своего часа жестокими, обозлёнными, не надеющимися ни на что. Впереди была смерть или удачный побег.

В исповедях своих, если такие случались, были всегда одинаковы. Начало жизненного пути было разным, а всё остальное у всех повторялось: грабежи, убийства, разгул, разврат и вечный страх попасться. В зависимости от души человека мера падения была разной, одни сознавали и понимали, что делают, но не могли остановиться и падали всё ниже и ниже; другие же упивались содеянным, жили насилием, кровью, жаждали этого и с наслаждением доставляли страдания и муки окружающим, считая свою жизнь правильной и геройской.

Серафим понимал меру своего падения, пытался остановиться, но не мог найти выхода из уголовного мира. Когда приходила старость, многие из уголовников задумывались над своим положением, но решить, что же делать, не могли. Отец Арсений это знал.

Сазиков говорил, но исповедь не шла. Идя на исповедь, он долго думал, что и как рассказывать… но сейчас всё потерял, смешался. Хотелось искренности, но говорил не от души, то, что хотел сказать, ушло. Потеряла его исповедь связь с душой, и оставался рассказ. Видел и понимал это отец Арсений и хотел, чтобы в борьбе с самим собой Серафим победил своё прошлое и этим бы открыл путь к настоящему.

Боролось прошлое с настоящим, и ощутил отец Арсений, что нужна сейчас помощь Серафиму, нужно то «луковое пёрышко» апокрифической луковки, которое хоть и тонко и непрочно, но спасает тонущего, ухватившегося за него. И протянул отец Арсений это «пёрышко луковое», сказав: «Вспомни, как умоляла тебя в лесу женщина пощадить, ты не пощадил, и разве потом не стыдился самого себя». И в одно мгновение понял Серафим, что всё видит и знает отец Арсений. Не надо подбирать слова, чтобы показать себя. Надо, ничего не боясь, открыть душу свою, а отец Арсений увидит, поймёт и взвесит всё сам и скажет, можно ли простить его, Серафима. Кончил Серафим исповедь, отдал душу и самого себя в руки о. Арсения, стоит на коленях, лицо в слезах. Первый раз в жизни своей открыл самого себя, показал всю, всю жизнь и сейчас ждал приговора, наказания, осуждения. Отец Арсений, низко склонившись, молился и никак не мог найти самых простых и нужных слов, которые бы очистили, освежили и направили человека на новый жизненный путь. Искренность исповеди, глубочайшее сознание греховности совершённого и в то же время — страшнейшие преступления, доставившие людям страдания, несчастия и муки, — всё как бы смешалось вместе, и надо было измерить, взвесить, отделить одно от другого и определить меру всему этому. Иерей Арсений, прощающий и разрешающий грехи человеческие именем Бога, боролся сейчас с человеком Арсением, не могущим ещё по-человечески принять, осознать и простить совершённое Серафимом. «Господи Боже мой! Дай силу мне познать волю Твою, указать Серафиму, помочь найти ему себя. Матерь Божия, помоги мне и ему грешным. Помоги, Господи!» И молясь, понял, что говорить ничего не надо, взвешивать и решать не нужно, ибо исповедь Серафима, человека, ранее утерявшего связь с Богом, была столь глубокой и искренней, обнажившей душу и показавшей, что этот человек стремится к Богу, нашёл Его и уже теперь будет продолжать путь к Нему. За свои дела даст ответ Серафим самому Господу на Суде Божием и перед совестью своей.