Нежные страсти в российской истории. Любовные треугольники, романтические приключения, бурные романы, счастливые встречи и мрачные трагедии - Сергей Евгеньевич Глезеров
По словам Федора Плевако, Шмидт позволял себе оскорблять соперника, и новоиспеченные возлюбленные «на глазах всей дворни, всей слободы, всех соседей, на глазах детей, оставшихся у отца, они своим поведением не щадили ни чести князя, ни его терпения, ни его сердца».
С князем остались жить пятеро детей, а жена в свой новый дом забрала двух дочерей — одиннадцатилетнюю Тамару и девятилетнюю Лизу. Она сразу же заявила супругу, что теперь ему необходимо присылать по 100 рублей на содержание детей, на что тот ответил, что их состояния равны, в то время как он содержит всех сыновей и дочерей и ему не к чему платить, когда дочери могут жить с ним.
Князь до последней минуты надеялся, что жена все-таки одумается и вернется в семью. Увы, эти надежды были тщетными.
Вскоре князь узнал, что Ольга Николаевна куда-то уехала, а дочери остались с гувернером. Это потрясло князя: «Как, он, отец, живет тут, рядом, у него все, что нужно детям, он — они знают — любит и хочет иметь детей у себя; он мог уступить их матери, а теперь мать, уезжая, оставляет их с чужим человеком, с разлучником».
Князь поехал к детям, но Шмидт запретил им выходить из дома. Дочери плакали и просились домой к отцу, после чего Шмидт отпустил детей. Князь немедленно забрал дочерей у управляющего, а вот детское белье, хранившееся в доме княгини, не получил. Все вежливые просьбы и записки князя встретили отказ. Бывший гувернер согласился прислать пару детских рубашек и штанишек только за залог в 300 рублей.
Князь снова отправился в усадьбу жены за платьями. А когда вернулся, слуга Шмидта по его приказу закрыл входную дверь и не пустил Григория Ильича на порог дома. Из-за закрытой двери слышалась брань Шмидта.
Не выдержав издевательств, князь разбил стекло, открыл дверь, вошел и выстрелил в Шмидта, легко ранил его. Тот побежал к другому выходу. Не помня себя от обиды и злости, князь побежал туда же, но вокруг дома, чтобы встретиться с управляющим на крыльце. Здесь и произошла трагедия: Грузинский несколько раз выстрелил в Шмидта из пистолета.
Предварительное следствие квалифицировало поступок князя Грузинского как умышленное убийство. Ему грозило очень серьезное наказание, вплоть до каторги. Федору Никифоровичу Плевако пришлось проявить недюжинные усилия и все свое красноречие, чтобы убедить присяжных заседателей проявить снисхождение к подсудимому. Как всегда, свою речь он начал издалека…
«Как это обыкновенно делают защитники, я по настоящему делу прочитал бумаги, беседовал с подсудимым и вызвал его на искреннюю исповедь души, прислушался к доказательствам и составил себе программу, заметки, о чем, как, что и зачем говорить пред вами… Но вот теперь, когда прокурор свое дело сделал, вижу я, что мне мои заметки надо бросить, программу изорвать. Я такого содержания речи не ожидал.
Много можно было прокурору спорить, что поступок князя не может быть ему отпущен, что князь задумал, а не вдруг решился на дело, что никакого беспамятства не было… Но поднимать вопрос, что князь жены не любил, оскорбления не чувствовал, говорить, что дети тут ни при чем, что дело тут другое, воля ваша, — смело и вряд ли основательно. И уже совсем нехорошо, совсем непонятно объяснять историю со Шмидтом письмами к жене, строгостью князя с крестьянами и его презрением к меньшей братии — к крестьянам и людям, вроде немца Шмидта, потому что он светлейший потомок царственного грузинского дома», — такими словами Федор Плевако начал свою длинную речь.
Прокурор настаивал, что князь Грузинский не был честен с супругой и имел роман с солдатской дочкой Феней. На это Федор Плевако возразил, что нежные письма к Фене написаны князем в июле и августе 1882 года, тогда как расставание с женой произошло еще в 1881 году, весной, когда он узнал об измене.
«Князь ограничился легкой связью, а не женитьбой. Благодаря гласному нарушению супружеской верности со стороны княгини он мог бы развестись. Но жениться — значит привести в дом мачеху к семи детям. Уж коли родная мать оказалась плохой, меньше надежды на чужую. В тайнике души князя, может быть, живет мысль о прощении, когда пройдет страсть жены; может быть, живет вера в возможность возвращения детям их матери, хоть далеко, после, потом… Он невольный грешник, он не вправе для своего личного счастья, для ласки и тепла семейного очага играть судьбой детей. Так он думает и так ломает жизнь свою для тех, кого любит…», — отмечал Федор Плевако.
По словам адвоката, письма князя свидетельствовали лишь то, что он не так распутен и развратен, какими бы были многие на его месте. Настоящим дьяволом в интерпретации Федора Плевако стал Эрих Шмидт. «Прихлебатель, наемный любовник становится между отцом и детьми, и смеет обзывать его человеком, способным истратить детское белье, заботится о детях и требует с отца 300 руб. залогу. Не только у отца, которому это сказано, — у постороннего, который про это слышит, встают дыбом волосы!..»
Свидетели произошедшей трагедии рассказали, что видели, как Эрих Шмидт заряжал револьвер, переменял пистоны на ружье, взводил курки.
Федор Плевако был убежден, что Шмидт готовился убить князя: «Если Шмидт заряжал ружье из трусости и боязни за свою целость, то вероятнее, что он не стал бы рисковать собой из-за пары детского белья, он бы выдал его. Если Шмидт не хотел этой встречи, но не хотел также выдавать и белья по личным своим соображениям, то он, не выдавая белья, ограничился бы ссылкой на волю княгини, на свое служебное положение, словом, на законные основания, а не оскорблял бы князя словами и запиской, возбуждая тем его на объяснение, на встречу. Если Шмидт охранял только свою персону от князя, а не задумал расправы, он бы рад был, чтобы встреча произошла при народе».
Таким образом, по мнению Федора Плевако, все говорило о том, что Шмидт нарочно заманил Грузинского, спровоцировал его, чтобы тот первым применил оружие, а потом собирался стрелять, опираясь на закон самообороны…
Князь Грузинский всегда носил с собой оружие. Не выдержав нанесенных ему оскорблений, он выстрелил в Шмидта. Это произошло тогда, когда «гнев, ужас, выстрел, кровь опьянили сознание князя». Причем, по словам Плевако, «положение трупа навзничь, и не ничком, ногами к выходу, головой к гостиной, показывали, что Шмидт не бежал от князя, и он стрелял не в спасающегося врага».
Представив присяжным картину произошедшей трагедии, Плевако обратился к ним с такими словами: «О, как бы я был счастлив, если бы, измерив
