Юрий Сушко - Альберт Эйнштейн. Во времени и пространстве

Руководителя физической лаборатории, профессора Жана Перне раздражало, что студент Эйнштейн при проведении тех или иных экспериментов начисто игнорировал стандартные, проверенные годами методические инструкции и пытался действовать самостоятельно, путем проб и ошибок. Зачем?! Перне даже советовал ему оставить в покое физику и заняться чем-нибудь другим, например, медициной, юриспруденцией или безопасной филологией.

– Но у меня же к этому нет призвания, господин профессор! – услышав это предложение, удивился юный Эйнштейн. – Почему бы мне все-таки не попытать счастья в области физики?

– Как хотите, молодой человек, – насупился Перне. – Я только хотел вас предостеречь, это в ваших же интересах.

Даже голос влиятельного профессора математики Германа Минковского, высоко ценившего способности своего студента, не помогло Эйнштейну избавиться от прилипчивого ярлыка нерадивого и крайне неучтивого юноши. Хотя профессор, конечно, нередко сам поругивал Эйнштейна за склонность к прогулам и как-то, не сдержавшись, даже назвал его «ленивым щенком». Однако позже ощутимо помог Альберту в формулировании математического аппарата специальной теории относительности в терминах четырехмерного пространства-времени.

(Как утверждают некоторые дотошные исследователи биографии Эйнштейна, в дальнейшую судьбу «вольного художника» активно вмешались таинственные и всемогущие «вольные каменщики». Завистливые современники ученого поговаривали между собой, что именно масоны сумели разглядеть в начинающем амбициозном ученом потенциальную звезду первой величины, и взяли его под свое покровительство).

Тем временем Альберт наконец-то решился поставить в известность о своих сердечных делах родных, не вдаваясь, слава Богу, в интимные подробности. У чувствительного «семейного деспота» матушки Паулины случился обморок. Боже пресвятой: она же тебе не пара, слишком стара, чтобы составить тебе счастье. Он вспоминал, как мама бросилась на постель и, зарывшись в подушки, рыдала навзрыд: «Она такой же книжный червь, как и ты! А тебе нужна жена! Подумай, когда тебе стукнет тридцать, она уже будет старой ведьмой…»

Милева, зная об отношении к ней матери Альберта, говорила: «Как видно, у этой дамы одна цель: испортить как можно больше жизнь не только мне, но своему сыну… Я никогда бы не поверила, что бывают такие бессердечные люди, ведь она же – воплощенная злость!»

Родня Милевы тоже скептически относилась к выбору дочери. Да и однокурсники посмеивались над матримониальными планами Альберта:

– Ты здоров, парень? Где твои глаза?! На кой тебе эта хромоножка? Оглянись, вокруг столько прелестниц! А эта? Малоросла, сутула, угрюма, не говоря уже о невзрачном личике.

– Да отстаньте вы от меня! – отмахивался Эйнштейн. – Вы сами ни черта не смыслите в женщинах. Прихрамывает? Ну и что? Родовая травма, пройдет… Да нет, Милена – это удивительное создание, о которой можно только мечтать… Вы слышали, как она поет? А как рисует?.. Да и готовит замечательно! Даже умеет шить себе платья, лишь бы сэкономить лишний франк! У нее есть ум и душа…

Он писал своей ненаглядной Мицце: «Когда ты станешь моей маленькой женушкой, мы будем вместе заниматься наукой и потому никогда не превратимся в двух старых обывателей, так ведь? Моя сестра показалась мне непроходимо глупой. Только не становись похожей на них – это было бы невыносимо. Ты всегда должна оставаться моей колдуньей и моим уличным сорванцом… Все, кроме тебя, кажутся мне чужими, они отделены от меня невидимой стеной».

Восторженный юноша, прекрасно разбиравшийся в проблемах времени и пространства, был абсолютным профаном в вопросах куда более прозаических, точнее, физиологических. Милева почувствовала, что беременна, и с естественной радостью сообщила об этом Альберту. Появление будущего ребенка, мягко говоря, озадачило его. К своему отцовству он был совершенно не готов. И мир вокруг внезапно сузился и поблек, теряя краски.

Но Милева решила забросить свою, уже почти готовую диссертацию и отправилась рожать в Нови-Сад. В январе 1901 года на свет появилась девочка, которую назвали Лизерль. Соблюдая приличия, молодой отец интересовался у Милевы: «Здорова ли она, послушна ли? Какого цвета глазенки? На кого из нас больше похожа?..»

Правда, в душевной компании друзей он скромно декламировал свежеиспеченные, по-баварски брутальные, судя по всему, автобиографичные, очень личные стишки:

И слышать было б мне приятно,Что я яйцом налево брякнул,Когда б не боль других людей…

Он не грешил против истины. Но дамы краснели…

Точно такой же неестественный румянец проступал на щеках некой Джулии Ниггли из Аарау, которая, читая письмо Альберта, вспоминала редкие визиты к ней (втайне, конечно, от Мари) вихрастого школяра. А теперь он ее уже покровительственно поучал: «До чего же странна девичья душа! Неужели вы действительно верите, что сможете обрести безмятежное счастье через другого человека, даже если этот человек один-единственный любимый мужчина? Я близко знаком с этим животным по личному опыту, ибо я один из них. Я точно знаю, что от них нельзя многого ожидать. Сегодня мы грустны, завтра веселы, послезавтра холодны, затем опять раздражительны и усталые от жизни – да я чуть не забыл о неверности и неблагодарности, и эгоизме – о том, что нам присуще в значительной степени, чем милым девушкам…»

Появление на свет наследницы оставалось тайной за семью печатями даже для самых близких товарищей Эйнштейна. Во всяком случае, когда Милева вернулась к нему в Швейцарию, ребенка при ней не было. Лизерль взяли на воспитание дальние родственники Милевы.

В силу тогдашних пуританских нравов ребенок, рожденный вне брака, считался незаконнорожденным. А учитывая, что в тот момент Эйнштейн рассчитывал на получение швейцарского гражданства и престижную работу в государственном бюро, сей факт считался крайне нежелательным. Моральный облик потенциальных кандидатов на гражданство тщательно проверялся специальными детективами.

Правда, для родителей Милевы, истовых католиков, поступок дочери (с молчаливого согласия так называемого отца ребенка) был ударом. И они потребовали от нее немедля уйти прочь от этого жестокосердного Альберта.

Однако проклятия Маричей-старших и трагическая потеря дочери (Лизерль умерла еще в младенчестве во время эпидемии скарлатины и как внебрачная и некрещеная, была безымянно похоронена) не имели особого значения для Милевы. Она по-прежнему любила своего Альберта, молилась на него, верила в его счастливую звезду и мечтала о свадьбе. «Мой Бог, – заверяла его она, – как прекрасен будет мир, когда ты увидишь меня своей маленькой женой».