Сергей Нечаев - Иван Грозный. Жены и наложницы «Синей Бороды»

М. П. Погодин расставляет акценты несколько иначе: «Добрая, кроткая жена Иоаннова, Анастасия Романова, и товарищ, ровесник его, Адашев, начали действовать совокупно с Сильвестром — и все при дворе и в государстве изменилось».

Об упомянутых Адашеве и Сильвестре еще будет сказано ниже, а пока же отметим, что Анастасия Романовна всеми силами старалась оказывать на царя благотворное влияние. Однако если ей это и удавалось, то, как показало будущее, лишь потому, что Ивану Васильевичу, скорее всего, просто нравился резкий контраст между его прежней бурной жизнью и тихим семейным счастьем.

А. А. Бушков в данном вопросе еще более категоричен: «О царице Анастасии нам известно крайне мало, но, учитывая исторические реалии, смело можно предположить, что она была не более чем, говоря на современный манер, домохозяйкой, чьи функции и права не поднимаются выше котлет и штопки носков. “Ангелом”, смирявшим гнев Грозного, она, однако, просто обязана была стать под пером романовских историографов — поскольку именно этот ее образ и работал на укрепление династии. Родственники — потомки любимейшей жены царя, единственной из всех его многочисленных супруг влиявшей на государственные дела, — это, согласитесь, нехилый имидж».

К сожалению, это была лишь временная вспышка той искорки человечности, которая таилась в Иване Грозном.

В первых числах марта в государе вдруг произошла резкая перемена, и притом без всякой видимой причины. Однажды утром он позвал к себе в опочивальню одного из дежурных бояр. Анастасия кротко заметила ему, что негоже звать мужчину в опочивальню, когда она, царица, еще лежит в постели.

Иван Васильевич цинично расхохотался и крикнул так, чтобы все слышали:

— Какая ты царица?! Как была ты Настька Захарьина, так и осталась. Захочу, сегодня же тебя в монастырь заточу, а сам снова женюсь.

Анастасия, не ждавшая от мужа ничего подобного, лишь всплеснула руками и разрыдалась.

— Вспомни, государь, — сказала она, растирая слезы, — как мы с тобой до сей поры жили. Как у нас все было хорошо, тихо да ясно.

— Да опостылела мне уже тишина эта, — резко ответил Иван Васильевич, вставая с постели. — Каждый день одно и то же. Надоело. Буду теперь жить, как раньше жил.

Молча одевшись, он вышел из опочивальни, не обращая внимания на ласковые уговоры Анастасии.

Н. М. Карамзин по этому поводу замечает: «Ни набожность Иоаннова, ни искренняя любовь к добродетельной супруге не могли укротить его пылкой, беспокойной души, стремительной в движениях гнева, приученной к шумной праздности, к забавам грубым, неблагочинным».

А потом произошло нечто совершенно ужасное.

Поведение Ивана Васильевича делалось день ото дня все невыносимее: было достаточно малейшего повода, чтобы привести царя в ярость, во всех своих действиях он руководствовался лишь капризами. Однажды Анастасия, улучив хорошее настроение державного супруга, попросила его определить на придворную службу одного из своих родственников. Эта в общем-то невинная просьба вдруг показалась царю подозрительной. Он бросился на Анастасию с кулаками, несколько раз ударил ее и потом ушел, многозначительно сказав: «Хорошо, сделаю по-твоему».

На другой день родственника царицы привезли во дворец и одели в наряд шута.

— Глумишься, государь, — только и успел сказать он.

Но тут появилась ничего не подозревавшая царица. Ей в глаза бросился шут, стоявший в углу, но его лица нельзя было разглядеть, а посему она спокойно села на свое место.

— Вот, посмотри-ка, — весело обратился к ней Иван Васильевич. — Только вчера ты просила меня определить во дворец своего родственника, а сегодня он уже здесь.

Анастасия изумленно оглянулась.

— Эй, Захарьин! — возвысил голос царь. — А ну, подь сюда!

Только теперь царица узнала в шуте своего родственника.

— Благодари царицу за милость, — крикнул ему царь. — Это она меня упросила.

Захарьин поднял глаза, в которых светился укор, смешанный с ненавистью. Он сделал несколько шагов вперед, остановился и заговорил:

— Спасибо тебе, матушка-царица! Пожаловала ты меня! Весь род Захарьиных возвысила! На том бью тебе челом. Только напрасно ты меня шутом поставила, ведь и сама шутить горазда. Уместнее пристало бы тебе шутихой быть.

Царь захохотал, а растерявшаяся Анастасия чуть не свалилась в обморок.

— Да и государь-батюшка, — продолжал тем временем Захарьин, — шутить дюже любит. И ему шутовской кафтан пошел бы…

От таких слов Иван Васильевич подскочил, как ужаленный, и лицо его свело судорогой. Возмущенно вскочили и все другие участники трапезы.

— Федька! Басманов! — прохрипел царь. — Сейчас же, после трапезы, готовь медведя!

Басманов свистнул своим помощникам, Захарьина схватили и увели.

— А тебе, душа моя, — обратился царь к Анастасии, — я давно обещал показать игру. Сегодня ты ее увидишь.

— Нет, не увижу, — топнула ножкой Анастасия. — Убить меня ты можешь, но заставить глядеть на подобные бесчинства — это не в твоих силах.

С этими словами Анастасия поднялась и, гордо взглянув на царя, удалилась. Иван Васильевич был ошеломлен. Казалось, что это не Анастасия, что кто-то подменил его кроткую, терпеливую женушку. В стольной палате стояла мертвая тишина. Никто не смел шевельнуться, и все ждали, что царь сию секунду сурово накажет строптивую царицу. Однако Иван, хоть и был Грозным, вдруг совершенно неожиданно рассмеялся и воскликнул: «Ну и без нее обойдемся!»

Гроза для царицы миновала, все облегченно вздохнули, и веселая трапеза пошла своим чередом. А через два часа на царскую площадку, огороженную высоким частоколом, вытолкнули несчастного Захарьина. Не успел тот встать на ноги, как поднялась решетка, и к нему двинулась черная тень. Бурый медведь! Огромный! Утробно заревев, зверь легко вспорол лапой землю и широко разинул пасть, показав страшные зубы. На безоружного человека пахнуло горячим смрадным дыханием. Он попятился…

Медведь играючи подмял человека под себя, и тот почувствовал, что смерть неминуема. Холод охватил его с затылка до ступней, а ум захватила одна только мысль — как выбраться из-под зверя. «Нет, из-под такого не вывернуться, уж больно здоров. Это конец», — пронеслось в голове.

И все же человек напряг все силы, резко, до хруста в суставах, дернулся вбок и выскользнул из-под мохнатой туши, откатившись в сторону. Но медведь не дал ему передохнуть. Рассвирепев, зверь поднялся на задние лапы и навалился снова. На задних лапах он казался исполином рядом с человеком, но тот и не думал сдаваться. В неравной борьбе за свою жизнь он выл от боли и ярости, пытался сбросить страшного зверя, тряс головой из стороны в сторону, совершал судорожные движения телом… Но все было бесполезно: чем энергичнее он пытался избавиться от медведя, тем крепче тот сжимал челюсти.