Радий Фиш - Назым Хикмет
— Не скромничайте, ваше превосходительство. Если этот шедевр не вышел из-под вашего пера, то кто еще мог достичь такого совершенства? Журнал только-только из типографии. Мы прочли его и немедленно отправились принести свои поздравления, поцеловать вашу благословенную руку. Да будет с вами свет!
Назым-паша, однако, стоял на своем:
— Это стихотворение сложено хедже[9]. Я же пишу арузом[10]. Однако вы меня заинтересовали… Прочтите-ка еще раз, послушаем.
Надтреснутый старческий голос прочел первую строфу:
Когда мой лоб объял небытия венец,Веселью и тоске в душе настал конец.В любви нашел я исцеленье для сердец,И вот я твой мюрид, о Мевляна!
Назым не выдержал. Встал в кустах. В руках футбольный мяч. Веснушчатое лицо раскраснелось. С воодушевлением прочитал он вторую, и последнюю, строфу:
Преграду черной тьмы я к вечности прорву.В себе найдя любовь, подобен я царю.Очистившись душой, я пред тобой стою.И вот я твой мюрид, о Мевляна!
Откуда внук Назыма-паши знает стихотворение, которое они прочли в журнале, только что вышедшем из печати?
— Все ясно, — сообразил догадливый гость. — Маленький бей увидел произведение вашего превосходительства среди ваших бумаг и удержал в своей молодой памяти.
Назым-паша, удивленный не меньше гостей, что-то пытался возразить, но внук опередил его:
— Меня тоже зовут Назым. Я играл в саду и слышал ваш разговор. Еще в Коньи мы с дедушкой ходили на раденья. Вот я и написал стихи. Послал в журнал. Напечатали. И еще будут печатать. И книги у меня выйдут…
Он вынул из кармана бумажку, огрызок карандаша и прочел еще несколько строк.
Ясный, прозрачный турецкий язык и народный силлабический размер в стихотворении на тему Джелялэддина, нежданное явление голубоглазого, огневолосого, круглолицего отрока произвело на стариков впечатление чуда. Круглоликость у последователей Джелялэддина имела к тому же особый мистический смысл — это был знак божественной доброты.
— В этом отроке явился святой дух! — воскликнул один из гостей. Он хотел было поцеловать мальчишке руку. Но Назым, зажав мяч под мышкой, испарился…
Четверть века назад он и вправду верил, что любовь исцеляет сама по себе. И от бедности и от голода. Как это было давно!.. Говорят, каждого барана подвешивают за свои ноги. Неужели каждое поколение должно пройти все само, с того же самого места? Стихи Рашида плохи, и не потому, что он бездарен. Но как сказать ему? В тюрьме они были его единственной радостью, принесли ему признание. Не потому ли стихи для него парус, который уносит от жизни с ее грязью и болью?.. Да, но как сказать ему правду?..
Рашид кончил читать. Торба была пуста. Тетради кучей лежали в углу, рядом с мангалом.
— Зажги мангал, — сказал Назым. — Выпьем кофе.
Когда кофе был выпит, Назым спросил:
— Ты мне веришь?
— Больше, чем самому себе!
— Тогда возьми все, что ты написал, и сожги!
Рашид остановился на мгновенье. Потом нагнулся, собрал тетради и, не оглядываясь, одну за другой положил их в огонь.
— Расскажи, брат, как ты жил.
И Рашид рассказал. Он родился в семье адвоката в тот год, когда началась первая мировая война. В шестнадцать лет эмигрировал вместе с отцом в Сирию. За границей начал работать. Официантом в столовой. Потом подмастерьем у резчика по металлу. Надоело жить на чужбине. И в восемнадцать он вернулся на родину. Был писарем на текстильной фабрике в Адане, Потом стоял у станка. Дальше — известно.
— Видишь ли, брат, твои стихи талантливы. Но плохи. То, что ты написал, было написано тысячу и один раз до тебя и лучше. Для тебя поэзия лишь парус, который уносит подальше от загаженной земли. А почему не плуг, чтобы перепахать хоть клочок этой грязи?..
За окном занимался восход. А они все говорили и говорили о поэзии.
Отступление— Откуда вы узнали о нашей встрече?
Мы сидели за столом в доме турецкого романиста Орхана Кемаля в Стамбуле — хозяин, его друг поэт Нефзат Устюн, его жена Нурие, его сын. Война окончилась двадцать с лишним лет назад. Назыма Хикмета уже не было в живых. Шел ноябрь 1966 года.
Весной этого года Орхана Кемаля бросили в тюрьму по обвинению в коммунистической пропаганде. Когда Нефзат Устюн пришел, чтоб забрать к себе его жену и детей, — у Орхана Кемаля их пятеро, — перед домом стояла толпа фашистов и выкрикивала угрозы. А Нурие-ханым расставляла в коридоре бутылки с водой. Готовилась их встретить.
Протесты общественности — и не только турецкой — прозвучали, однако, достаточно громко. Власти были вынуждены выпустить Орхана Кемаля из тюрьмы. И теперь эта история служила предметом для шуток за столом.
Орхан Кемаль, крупнейший романист страны, автор тридцати с лишним книг, переведенных на многие языки мира, был уже не молод. Один из немногих в Турции писателей, зарабатывающих на жизнь своим пером, он, чтобы прокормить семью, вынужден выпускать две-три книги в год. Изнурительный труд по двенадцать-четырнадцать часов в сутки, годы тюрем и лишений сделали свое дело. Морщины прорезали его лицо, от залысин и без того высокий, крутой лоб казался еще выше. Но глубоко посаженные острые глаза молодо сверкали из-под густых бровей.
— Кто же вам все-таки рассказал об этом? — с хитрой улыбкой переспросил Орхан Кемаль. — Наверняка сам Назым?
Дело в том, что Орхан Кемаль — это псевдоним того самого рабочего парня Рашида Огютчу, который встретился в бурсской тюрьме с Назымом Хикметом. И это имя как имя одного из лучших прозаиков Турции Назым Хикмет назвал на первой встрече с советскими писателями после своего приезда в Москву в 1951 году. А потом не раз рассказывал своим московским друзьям, как познакомился с Орханом Кемалем, слушал всю ночь его стихи, как тот уничтожил свои тетради.
Орхан Кемаль, довольный, расхохотался.
— Так я и знал. Очень похоже на отца. Хотите, я расскажу, как это было на самом деле?
Рассказ Орхана КемаляЗимой 1940 года — заметьте, сорокового, война тогда уже, правда, шла, но только на Западе, — я корпел над бумагами в тюремной канцелярии. Мой начальник, тюремный писарь, просматривал служебную почту.
— Ого, поздравляю! Прибывает твой учитель!
— Какой еще учитель? У меня не было никаких учителей.
— Не ломайся, голубчик! Разве Назым Хикмет не может считаться твоим учителем?
Я не поверил. Он протянул мне бумагу.
«Заключенный Назым Хикмет, срок окончания заключения 14 мая 1966 года, направляется во вверенную вам тюрьму для дальнейшего отбытия наказания». Далее объяснялось, что переводят его для лечения: он страдал невралгическими болями, а горячие источники Бурсы, как вам известно, славятся своими целебными свойствами с древности, в особенности «Гюмюшсу» — «Серебряная вода».
Мне показалось, что растаял снег, лежавший на листьях лилий, посаженных в тюремном саду, что я получил амнистию и нет больше долгих лет заключения, которые мне предстояли.
Как все, я заочно восхищался им и, как все, неизвестно за что был на него зол. И подобно всем, хоть сам того и не понимал, любил его. Огромный, великий поэт…
Я тихо вышел из канцелярии. В тюрьме нас было трое заключенных, писавших стихи и считавших себя поэтами, — Неджати, Иззет и я. Но первенство было за мной — я как-никак печатался.
С трудом сдерживая себя, чтобы не побежать бегом, я направился в камеру Неджати. Тот знал Назыма по стамбульской тюрьме и рассказывал про него легенды. Говорил, стоит Назыму взять на руки плачущего ребенка, тот моментально затихает. Рассказывал и такое. Заходит, мол, Назым в простонародную кофейню в бедном квартале. Подсаживается к первому попавшемуся бродяге, вынимает из кармана деньги — известно, у него их куры не клюют — и говорит: «А ну выкладывай все, что у тебя есть!» Тот ошалело вынимает несколько медяков. «Отчего так мало?» — спрашивает, мол, Назым. Бедолага молчит, голову повесил. «Давай, — говорит Назым, — все свои деньги сюда!» Перемешает все, свои и его, и делит пополам. «На, мол, держи!..»
Неджати столько раз повторял эту историю, что я потом не утерпел и как-то спросил Назыма, правда ли, мол. Назым рассердился, а затем серьезно так ответил: «Клянусь, никогда в жизни таких глупостей не выкидывал!» Легенда, однако, примечательна. Так мы представляли себе социалистов.
Услышав весть о прибытии Назыма, Неджати захлопал в ладоши, запрыгал, как ребенок: «Ур-р-ра!» А потом сказал: «Смотри не приставай к нему с вопросами да стихами. Он этого не любит. Возьмет свои манатки и переберется в другую камеру. И Иззету не вели!»
Часа через два вся тюрьма уже знала: «Везут Назыма Хикмета!»
Прошло несколько недель. Снова таким же серым туманным утром, поглядывая в окошко на заснеженные листья лилий, я копался в бумагах, когда в канцелярию вбежал Неджати:
— Только что привезли Назыма Хикмета!
