Сергей Полотовский - Пелевин и поколение пустоты

Помимо много чего еще сегодняшнюю Россию от Запада феноменально отличает отношение к возрасту. Во всем мире молодые – новая аристократия, юность – главный фетиш, а бессмертие – основная религия безбожной цивилизации, но продолжительность жизни в странах первого мира подразумевает определенную неспешность.

В журналах популярны списки ведущих и даже «многообещающих» писателей до сорока (вспомним статью из New Yorker, упомянутую вначале). Решение юноши после колледжа отправиться в кругосветку на год не вызовет серьезных нареканий: время есть.

В России выше социальные скорости. Вернее, здесь иные представления о том, когда, во сколько надо кровь из носу добиться успеха. Девятнадцатилетний хозяин стартапа, двадцатилетний главный редактор – правило, а не исключение.

В этом смысле СССР позднего периода был больше похож на Запад. Толковые люди, которым было что сказать, наделенные хваткой экономические субъекты выжидали возможности пустить талант в дело. Копили силы. Аккумулировали интеллектуальный капитал. Неслучайно в олигархи чаще попадали из академической среды, а не с позиции завсклада или директора комбината.

Восьмидесятые Пелевина – это ненужное техническое образование, журналистские халтуры, запойное чтение и общение с теми, кого принято называть интеллектуалами.

Человек в кожаной куртке

В начале восьмидесятых Пелевин знакомится с писателем и программистом Сергеем Москалевым, будущим автором «Словаря эзотерического сленга» и программы Punto Switcher, благодаря которой пользователь компьютера может не заботиться о переключении раскладки клавиатуры (программа меняет ее с английской на русскую и обратно, самостоятельно определяя, на каком языке пишет пользователь).

«У нас был общий приятель, который занимался боевыми искусствами, кажется, в одной секции карате, – вспоминает Москалев. – Они там прыгали через машины на ходу. Витя делал удар маваши или что-то такое: подпрыгивает, а под ним проезжает машина».

Москалев на четыре года старше – в начале взрослой жизни огромная разница, но молодых людей объединяют общие увлечения. «Я тогда уже эзотерикой занимался, Кастанедой, самиздатом, переводами. Витя интересовался этой темой. Он активно читал-ксерил. Оказался очень дееспособный человек, нашел места, знакомых, у которых можно было ксерокопировать книги».

По словам Москалева, в те годы Пелевин всегда ходил с сумкой через плечо. В сумке была нелегальная литература: книги по дзен-буддизму, ротапринтный Кастанеда («величайший поэт и мистик ХХ века», как он выразился в некрологе «Последняя шутка воина», опубликованном в 1998 году в «Общей газете»). Особой опасности будущий писатель себя не подвергал – все-таки Кастанеда не Солженицын или хотя бы сборник «Вехи», но в случае чего можно было, конечно, и срок схлопотать: советская власть тщательно оберегала свою неестественную монополию на логос.

Я в юности Кастанедой увлекался. А потом прочел у него в одной из книг, что осознание является пищей Орла. Орел – это какое-то мрачное подобие Бога, так я понял.

Помимо сумки в облике будущего писателя была еще одна характерная визуальная константа. «В конце восьмидесятых молодой человек без кожаной куртки автоматически выпадал из верхней трети пищевой пирамиды и брачных танцев вечной весны перестройки, – вспоминает писатель и товарищ пелевинской молодости Альберт Егазаров. – Сейчас выглядит смешно, но в то время – необоримый фетиш. У Вити она была».

Для молодого парня, сосланного вместе с родителями из центра в Чертаново, дом Москалева в Большом Козихинском переулке (№ 23) стал одной из точек опоры в центре Москвы. И интеллектуально, и топонимически – на весь период конца восьмидесятых – начала девяностых.

«Витя жил на окраине и, как любой человек из спального района, выезжая в центр, пытался сделать массу возможного: взять-отдать, пообщаться, – вспоминает Москалев. – Витя выстроил такую схему, что при большом круге общения мог прийти к нам два часа посидеть, потом в соседний дом – еще час. Он расписывал себе некий маршрут: Малая Бронная – потом к тебе, потом звонит кому-то дальше, передвигается на Садовое. Был период, когда он очень активно по Москве перемещался. Где-то до 96-го».

Из этого можно сделать вывод, что замкнутость писателя – качество не врожденное, а приобретенное. Затворничество – достижение более позднего времени.

Уринотерапия

Нравы, царившие в этой среде, хорошо иллюстрирует история из написанного Москалевым «Словаря эзотерического сленга». Персонаж, обозначенный здесь как Витя П., – ни в коем случае не Пелевин. Исключительно совпадение. Во всяком случае, так сейчас утверждает сам Москалев.

«Когда в начале 80-х появилась в Москве уринотерапия, первыми адептами ее стали несколько мистиков. Витя П. очень бравировал тем, что пил свою мочу. Во время одного из вечерних сборищ с застольем он сказал, что не будет пить вина, но, если ему позволят, он тяпнет мочи. Все, естественно, согласились, он принес полстаканчика мочи, пристроил его между угощением, искоса глядя на реакцию окружающих, но вдруг вспомнил, что ему понадобится запить, вышел на кухню за водичкой. Когда он вернулся, то увидел смеющегося NN в окружении восхищенных лиц: оказалось, тот «махнул» Витину мочу. Витя понял, что акции его крутизны резко упали, и стал капризничать, мол, что же он будет теперь пить и т. д. Тогда NN невинно так говорит: “Хочешь, я тебе своей налью?”»[2]

По версии художника Гермеса Зайгота, NN – петербургский эзотерик Сергей Рокамболь, а кто Витя П., догадаться нетрудно. И все это проходит под грифом «история про то, как Витю научили не проявлять публичного пафоса». Но Гермеса в те годы там вроде бы не было. Так ли это важно? К черту подробности. Какой-то дух времени и места в этих строках слышится.

Другим кружком по интересам, повлиявшим на молодого автора, был своего рода салон в Южинском переулке (сейчас Большой Палашевский), где в доме № 29 собирались мыслители позднесоветского времени, мешавшие разные философские течения с бытом, страшно далеким от социалистического: некро-неромантичный писатель Юрий Мамлеев, исламский деятель Гейдар Джемаль, объявивший себя рейхсфюрером Евгений Головин, будущий проповедник евразийства философ Александр Дугин (он, правда, заявляет что «Южинского не застал, Пелевина не знал»).

Дом снаружи ничем не примечателен – типичный глухой центр Москвы. Но внутри накал интеллектуального общения соперничал по градусу со спиртным. «Они там бухали все по-черному. Так, как сейчас никто уже не может», – вспоминает Гермес Зайгот.

Круг общения ширился и за пределы столицы. По словам Альберта Егазарова, Пелевин рассказывал ему, как после одной из поездок в Питер познакомился с переводчиком Кастанеды, йогом и дзен-буддистом Василием Максимовым. «Говорил, что в эту поездку его поставили на “путь воина”, как завещали доны Хуан и Хенаро, – вспоминает Егазаров. – Помню, Виктор был твердо уверен, что отмеченным путем выйдет на большую, можно сказать, столбовую дорогу».

Про выборгского лесника, эзотерика, прототипа мудрого Чапаева, дзен-учителя жизни Василия Максимова рассказывают разные анекдоты. Один из них о том, как на буддистском сборе он вместо статуэтки Будды медитировал на собственные грязные ботинки, чем снискал особое расположение верховного учителя и получил приглашение в Корею.

Можно было бы сказать, что это до смешного напоминает вудиалленовские пародии на дзен-буддистские коаны, если бы эти коаны сами не были на них мучительно похожи.

Василий Максимов еще сыграет свою роль в корпусе текстов Пелевина (см. «Из жизни российских мистиков»). Сейчас для нас важны прежде всего игровые стратегии, определявшие существование кружков и сообществ, в которых появлялся Пелевин.

Здесь встречались писатели, без пяти минут политиканы, создатели новых эзотерических культов, провокаторы, лоботрясы и мистики – все те, кого впоследствии стали называть современными художниками. Для будущего автора бестселлеров – чрезвычайно питательная среда.

Когда пытаются понять, откуда есть пошел Пелевин, иногда поминают Гоголя. Хотя гораздо больше у героя настоящей книги булгаковщины – дьяволиады чудесных метаморфоз под аккомпанемент разнообразных консультантов с копытами. Но, кажется, точнее всех на тему пелевинского литературного происхождения высказался рок-музыкант Сергей Шнуров: «Он создал язык из песен Гребенщикова и всей той ахинеи, что творилась в головах у перестроечных детей, всех этих залпом прочитанных “Роз мира”».

Было, конечно, что-то нелепое в эзотерической презентации, подготовленной в программе Power Point. Но с другой стороны, вся человеческая эзотерика была такой профанацией, что ее не мог уронить никакой «Майкрософт».

«Когда у нас возникал серьезный политический вопрос, классические диссиденты обсуждали это с надрывом, а мы пытались увидеть этнографические вещи, – вспоминает Москалев. – Идем где-нибудь возле Кремля, видим Вечный огонь и начинаем говорить о традиции огнепоклонников в Северном Иране, и возникают параллели: Ахурамазда, Заратустра, Ницше. Или заходим на детскую площадку и видим весь языческий пантеон: Баба-яга, леший, домовой, Перун – древнее капище… Витя всегда в обыденном видел интересные вещи, механизмы».