Алексей Зверев - Звезды падучей пламень

Но дух протеста, мужество самостоянья в них не слабеют, и нет роковой неизбежности в том трагическом финале, который их ожидает. Напротив, финал при иных условиях развития личности может оказаться совершенно иным, каким он и оказывался в реальной судьбе людей романтического поколения, знавших все изломы байронизма и всю сложность, скрытую за этим умонастроением. Лермонтов выразил эту сложность на удивление емко:

Под ношей бытия не устаетИ не хладеет гордая душа;Судьба ее так скоро не убьет,А лишь взбунтует; мщением дышаПротив непобедимой, много злаОна свершить готова, хоть моглаСоставить счастье тысячи людей.С такой душой ты бог или злодей…

«Там бьет крылом История сама»

Придет ли вестник избавленья

Открыть мне жизни назначенье,

Цель упований и страстей,

Поведать – что мне бог готовил,

Зачем так горько прекословил

Надеждам юности моей.

«Манфред» был закончен в Венеции. Стояла глубокая осень. Уходил в историю трагический для Байрона 1816 год.

Год этот многое значил в жизни Европы. Впервые так ощутимо повеяло гнилью и свинцом посленаполеоновскои эпохи. Гнилью монархических режимов, реставрированных или усилившихся в итоге длительных войн. Свинцом расстрелов, ставших обычным способом подавления общественного недовольства.

Среди действующих лиц «Манфреда» была и Немезида, античная богиня возмездия, крайне обремененная делами. А занята она бывала вот чем:

…Восстановляла падшие престолыИ укрепляла близкие к паденью;Внушала людям злобу, чтоб потомРаскаяньем их мучить; превращалаВ безумцев мудрых, глупых – в мудрецов,В оракулов, чтоб люди преклонялисьПред властью их и чтоб никто из смертныхНе смел решать судьбу своих владыкИ толковать спесиво о свободе,Плоде, для всех запретном.

Быть может, Немезида явилась разбирать казус Манфреда прямо из Вены, с печально знаменитого конгресса держав-победительниц. Конгресс собрался, чтобы вершить судьбы мира, который наконец-то избавили от «якобинских ужасов». Открытый 1 ноября 1814 года, он продолжался до лета. Толковали о равновесии, справедливости, восстановлении норм, а на самом деле перекраивали границы, стараясь друг друга перехитрить в жадных препирательствах из-за оставленного Наполеоном наследства. Побег императора и Сто дней посеяли панику среди венценосцев, наслаждавшихся этими политическими играми вперемежку с увеселениями, которые заставляли вспомнить арабские сказки. Но после Ватерлоо дело пошло на лад: Европу переустроили, а главное – заключили особый союз, названный Священным. Байрон заметил, что в подобном сочетании слово «священный» есть оскорбление для человечества.

Акт, возвещающий об этом союзе, подписали монархи России, Австрии и Пруссии; он был послан во все европейские столицы. Текст составил Александр I, любивший слова высокопарные и туманно-многосмысленные. Впрочем, никакой тайны не составляло ни содержание документа, ни его истинная цель. Участники Священного союза, к которому не примкнули лишь Турция, поскольку была магометанской страной, да Англия, опасавшаяся парламентской оппозиции, клялись всеми силами и средствами искоренять любые революционные веяния, любые попытки что бы то ни было изменить в существующем социальном порядке.

Никакое вольномыслие не допускалось, никакие действия, направленные к национальному освобождению, не признавались законными. Польше, Чехии, Италии, Греции – странам, лишившимся государственной самостоятельности и подвергнутым разделам, – предписывалось оставаться в таком положении навсегда. «Международное право, спокойствие, вера и нравственность, коих благодетельное действие столь пошатнулось в наши времена злополучные» – все это надлежало поддерживать насильственно. И если где-нибудь возникала хотя бы призрачная угроза неповиновения, Священный союз почитал себя обязанным вмешиваться самым непосредственным образом. Даже прибегая к интервенции.

Дело шло о создании европейской системы противодействия революционным брожениям, какие бы формы они ни принимали и какими бы ни вызывались причинами. Байрон понял это безошибочно. И в 1818 году, приступая к «Дон-Жуану», писал о британском премьере Кэстльри, которого ненавидел всей душою:

Созвать конгресс пришла тебе охота,Чтоб цепи человечества скрепить.

Кэстльри действительно был не последним деятелем на том памятном конгрессе, а Англия, хотя и оставалась вне союза, играла в нем весьма значительную роль. Да в общем-то, неважно, кто из тиранов превзошел других по части удушения свобод. Результат был нагляден:

Европа вся в кровавой вакханалии,Везде рабы и троны, смрад и тьма…

Быть может, особенно сильно пострадала от венских решений Италия. Раздробленная на мелкие королевства и княжества, она давно сделалась яблоком раздора для более могущественных государств, и захватнические кампании прокатывались по ее землям волна за волной. Угнетенная, бесправная, утратившая остатки былого величия, это была к началу XIX века окраина Европы. Италия казалась полупустыней, куда зачем-то свезли развалины римской цивилизации и ветшающие памятники замечательного искусства Возрождения.

Наполеон выгнал австрийцев, сидевших на итальянском севере почти столетие, однако они вернулись и даже укрепили свою власть, заняв Венецию и Ломбардию, а в Тоскане и Парме посадив на престол верных им людей. Папе принадлежал теперь не только Рим, но еще и Болонья, Феррара – Священный союз почитал церковь не только на словах. А на юге располагалось Королевство Обеих Сицилии, которое и по тем временам считали едва ли не самым твердым оплотом европейской реакции.

И все это происходило там, где возникло само понятие «respublica», что по-латыни означает «дело народа», там, где человеческий гений достиг своих вершин, где зародилась идея гуманизма, провозглашенная светочами итальянского Ренессанса. Видеть теперешний упадок становилось особенно тяжело оттого, что ему предшествовал такой расцвет. Тени прошлого преследовали Байрона на каждом шагу, когда судьба определила ему жить под этим небом, и в первых же его итальянских стихах, в завершающих строфах «Чайльд-Гарольда», дописанного весной 1818 года, зазвучали ноты глубокой меланхолии, перебиваемые звоном набата, зовущего к неповиновению:

Зачем печать высокой красоты,Италия! твоим проклятьем стала?Когда б была не столь прекрасна ты.От хищных орд ты меньше бы страдала.Ужель еще стыда и горя мало?Ты молча терпишь гнет чужих держав!Тебе ль не знать могущество кинжала!Восстань, восстань – и, кровопийц прогнав,Яви нам гордый свой, вольнолюбивый нрав!

Легко понять, что повлекло его в Италию, давшую приют английскому изгнаннику, как вскоре предоставила она убежище и Шелли, затравленному британскими поборниками добродетели. Сколько бы ни терпела она унижений, сколько бы ее ни грабили и ни опустошали, все равно в сознании все новых и новых поколений она оставалась колыбелью европейского духа и родиной культуры, обетованной землей, которая притягивает каждого, кому так много говорят имена Данте и Рафаэля, Микельанджело И Петрарки. Взгляду не хотелось задерживаться на рубище и язвах, уродующих ее облик. Путник невольно искал здесь лишь прекрасное и нетленное – ведь таков был образ Италии, сложившийся до непосредственного знакомства. Вспомним пушкинские строки: