Михаил Бейлин - Не был, не состоял, не привлекался

Доктор надолго задумался, я – в ожидании его хода.

По укатанной щебенке шоссе маршируют красноармейцы. Этим летом появился их лагерь в лесу за шоссе. Палатки и все такое. Наверное, возвращаются с какого-то ученья. А ранним утром красноармейцы бегут мимо нашего дома на Остер. Обнаженные до пояса бегут в ногу, грохая сапогами. Физкультура…

Я посмотрел на красноармейцев, марширующих по шоссе, и почему-то вспомнил, как прошлым летом, стоя на шоссе, слышал гул толпы на окраине Рославля. Там люди стояли за хлебом и, видимо, шумели.

В то лето часто побирались худые изможденные люди. Один попросил как-то: «Дайте кусочек хлеба, хоть на раз у рот…»

Красноармейцы маршируют с песней.

Доктор передвинул фигуру аккуратными длинными пальцами, и сразу из моего сознания исчезли и красноармейцы и голодные… Улетели, но, оказались, не навсегда.

Я все усиливаю давление, и наступает развязка. Доктор корректно признает свое поражение, его супруга недовольна, отпрыск тоже, а Вадим, Люсик и девочки, временно закрыв свой «магазин» из сосны, похожей на лиру, удовлетворены поражением, постигшим взрослого.

Пролетели годы, можно сказать высокопарно – прошла жизнь.

Почему мне приходит на ум, что, может быть, сотни лет тому назад неизвестный черноглазый итальянский мальчонка играл в тени пиний, средиземноморских сосен, в шахматы с доктором, старинным врачом и на их партию смотрели…

Ушли из жизни взрослые, наблюдавшие мою партию, кто по старости, кто по болезни. Вадим погиб на Ленинградском фронте. Когда он окончил школу, его приглашала к себе в Италию бабушка, чтобы продолжил образование. Вадим написал бабушке, что самое лучшее высшее образование в СССР. Правда, ему не посчастливилось на конкурсных экзаменах в институт, несмотря на превосходную память. Работал инструктором физкультуры. Помог волейбол. А потом армия и война.

А нежный Люсик стал танкистом в конце войны и сгорел в танке.

Летят годы, меняются поколения, проходят века.

– Я что! Вот у меня есть друг Колька Глазков, вот это да! Поэт! – восклицал Венька Левин, юный шахматист, рыжий кудрявый весельчак. Его рот был постоянно растянут до ушей. При этом на самом виду не хватало зуба. Когда он серьезно задумывался над ходом, то надувал губы. Он был постоянно не только весел, но еще и изобретателен. На запотевшем зимнем оконном стекле в момент рисовал пальцем шарж на тренера. Радуясь, сообщил ребятам, что у них в школе немку, то есть учительницу немецкого, зовут Ионина Мартемьяновна, а он предложил музыкальное прозвище – Пианина Фортепьяновна!

Однажды перед партией он положил на шахматный столик перед часами гривенник. Партию выиграл и объяснил, что гривенник лежал к нему единичкой, а к противнику нулем. Некоторые стали подражать, правда, недолго.

Он ловко сочинял эпиграммы. Молодому Льву Аронину посвятил такую: «Пусть авторитет уронен / Как совсем ненужный груз / Для меня не Лев Аронин / Для меня он просто трус». Это было, конечно, художественным преувеличением. Лев Аронин многого достиг на шахматном поприще. А Мише Бонч-Осмоловскому, будущему мастеру, Венька сказал в стиле Маяковского: «Бонч! / В шахматы играть кончь!».

Венька не был первым среди сверстников, были и посильнее, но однажды он удивил всех редкой по красоте комбинацией: пожертвовал несколько фигур и форсированно получился пат! Спас безнадежную партию.

Он сыпал цитатами из стихов своего друга Глазкова, но ребята сомневались в том, что Глазков существует на самом деле. Просто очередная Венькина выдумка.

Когда мы учились в десятом классе, Венька вдруг пришел в шахматную секцию Стадиона Юных Пионеров не просто в обычной ковбойке, но еще нацепив на нее галстук. Ни к селу, ни к городу.

– Женился, – коротко и серьезно объявил он.

Ребята поверили. Но не на сто процентов. Однако он оставил школу, стал работать инструктором по шахматам в спортивном обществе при комбинате «Красная Роза». Поэтому и потому что был огненно рыж, получил прозвище – Красная Рожа.

На войне Венька пропал. Долго не могли в это поверить. Мрачно шутили, что самое большее – могла быть рана в пятку. Все сроки вышли, а Венька не воскрес. Хотя, появись он живой через лет двадцать после войны, я бы обрадовался, но не удивился.

Венька жил в Проточном переулке, известном благодаря Илье Эренбургу. У него были братья и сестры. Жаль, я никогда не был у него дома и не знал их. А Венька приглашал. Да разве мог я по молодости сообразить, как много солнца в этом рыжем человеке.

После войны мы узнали, что Николая Глазкова Венька не выдумал. Есть такой поэт. Узнали, что он, проиграв партию на бильярде, сидя по условиям игры под столом, сочинил такое четверостишие: «Я на мир взираю из-под столика / Век двадцатый – век необычайный / Но чем интересней для историка /Тем для современника печальней». И, будто бы, за это его «прорабатывала общественность», подтверждая тем самым необычайность века…

Женился ли Венька в десятом классе на самом деле? Думаю, что нет. Хотя я думал в свое время, что и Глазкова нет.

В конце-концов я узнал, что Венька действительно погиб на фронте, защищая грудью, как говорится, свою Родину. Есть такое выражение. А ведь меткое выражение, если сопоставить числа погибших советских солдат и немецких.

На старости лет наш любимый гениальный вождь решил уделить внимание проблемам языкознания. Глобальные проблемы диамата, истмата и так далее он уже успел ярко осветить, доказал неизбежность построения социализма не сразу во всем мире, а сначала в одной стране, подправив классиков науки наук. Позже жизнь доказала мудрость его предвидения. К примеру, в пределах Рублевского шоссе под Москвой появились даже зримые черты коммунизма. Юморист предложил именовать шоссе не Рублевским, а Долларовским. Оказывается, что можно жить по потребностям, а работать по способностям.

И вот, когда появились «Вопросы языкознания», я, имея в виду, что вождь лучший друг не только всех мужчин и женщин, но также физкультурников и шахматистов, стал их внимательно читать. Эти «Вопросы» не только читали, но старательно изучали в кружках и семинарах. Большинство восхищалось мощью интеллекта вождя, однако несколько языковедов попытались сделать некоторые критические замечания. Главный языкознатец утверждал, что мысль обязательно выражается словами, а наивные критики что-то мямлили про глухонемых, тех, что языком не владеют, но что-то мыслят. Им пояснили, что это случай аномальный и, я слышал, даже перевоспитали.