Алексей Кольцов - Письма

Здоровье мое немножко поправилось, но только поправилось, а не исправилось. В августе я домой, с месяц шло лучше, и я начал прохаживаться. В конце сентября у меня сделалось воспаление в почках, и я чуть не отправился на он-пол. Но пьявки, припарки, прохладительное — возвратили к жизни.

Отец, не смотря ни на что, мучить меня не переставал и очень равнодушно сказал мне, что если я умру, он будет рад, а если буду жить, то он предуведомляет меня вперед, чтоб я ничего не ждал и не надеялся; что он дома и ничего мне никогда не предоставить; что если не успеет при жизни прожить, то сожжет. И это говорил он тогда, когда я ни слова ему ни о чем подобном не сказал и ничего от него не требовал. Мать моя простая, но добрая женщина; хотела мне помогать, но я ее отклонил и поддерживал себя займом.

Воспаление прошло, и я немножко опять начал поправляться. Осень. Мезонин холоден, по необходимости поместился вместе. Комнату занял на проходе: удобней не было; была, — да в ней жили старики, ее не дали. Ну, ничего, живу.

За сестру сватаются. Завязалась свадьба, все начало ходить, бегать через мою комнату; полы моют то и дело, а сырость для меня убийственна. Трубки благовония курят каждый день; для моих расстроенных легких все это плохо. У меня опять образовалось воспаление, сначала в правом боку, потом в левом противу сердца, довольно опасное и мучительное. И здесь-то я струсил не на шутку. Несколько дней жизнь висела на волоске. Лекарь мой, не смотря на то, что я ему мало очень платил, приезжал три раза в день. А в эту же пору у нас вечеринки каждый день, — шум, крики, беготня; двери до полночи в моей комнате минуты не стоять на петлях. Прошу не курить, — курят больше; прошу не благовонить — больше; прошу не мыть полов, — моют. Я начал беситься, злиться, и даже, стыдно сказать, сплетничать. Но эта сплетня помогла и, наконец, кое-что, чего я не знал, открыла. Но об этом после.

Не смотря ни на что, старания лекаря и моя натура все превозмогла. Оказалось, что я очень живуч, как кошка. Мне стало лучше.

На пестрой свадьба кончилась. Шум с плеч долой. На третий день после конца свадьбы, отец ко мне приходить. Говорить, чтобы я перешел в его комнату. Я отказался: она зимой сыра, а это мне вредней всего. Он сказал: „Не хочешь? Ну, переходи, куда хочешь, или со двора“. И много наговорил в этом роде. После обеда уехал в гости. Я без него перебрался в комнату сестры моей, теплую, сухую, с прекрасным воздухом, и приготовился со стариком поспорить за нее. Но дело обошлось, слава Богу, без шума. Ему сказали, [что] я было перешел в его, но сделался нездоров — и перебрался в сестрину. Я точно было и перешел, но у меня разболелись грудь и голова, я и тягу из ней до него. Он молчал. Я поутру пошел к нему, объяснил причину, просил не сердиться за комнату, какую занял, и дело тем кончилось.

Да во время болезни и свадьбы за мою сплетню на меня сестра озлилась так, что начала ругать всячески и уверять мать, что я ей „нос скушу“. И даже однажды подле меня поставила стол на средину комнаты, положила девушку и начала отпевать меня, а я лежу и слушаю. И это та сестра, которую я весьма любил, о которой я много хлопотал учить на фортепьянах, петь, по-французски… И за фортепьяны мне досталось от старика порядочно. Но как еще приехал я из Москвы, удивился: пение брошено, фортепьяны забыты, язык тоже. Ноты, которые ей прислал, не разыгрывались. Это меня удивило. После узнаю, — она влюблена. Я и сложил все на это, раз намекнул об этом слухе; она меня отклонила так сухо, будто я это сам выдумал. Я и замолчал. Конец.

Но вы спросите, отчего ко мне сделался так дурен отец и сестра? Отец мой от природы с сильною физическою природою человек, жиль в приказчиках, приобрел кое-что, сделался хозяином, наживал капиталу до 70 тысяч рублей три раза, и проживал их вновь; в последний раз прожился, — и осталось у него много дел. Он их кое-как затушил, а окончить было нечем. Они пали на меня; в 8 лет я их поуладил, и это дело, за которым я жил в Москве, было последнее. Оно кончилось на время хорошо, теперь у него нет их, он покоен. Выстроил дом, приносить доходу до 6000 в год, да еще у нас девять комнат за собой. Кроме того у него осталось до двадцати [тысяч]. Он самолюбив, хвастун, упрям, хвастун без совести. Не любить жить с другими в доме человечески, а любить, чтобы все перед ним трепетало, боялось, почитало и рабствовало. И я все это переносил и терпел, но как у меня была особая комнатка, уйду в нее и отдохну. Не думал о себе, а только о делах. Но приняв дела, уладил их, как был Жуковский, он дал мне большой вес, и старик, ради дел, по необходимости, дал мне свободы более, чем желал. Это ему наскучило. Ему хотелось одолеть меня прежде, настаивая жениться. Я не хотел. Это его взбесило. Женись, — он бы тогда надо мной разговелся. Сестра же после меня его пуще возбудила. Она все мои фантазии, которые я ей рассказывал, перетолковала по-своему, и кончила, что я приехал за тем, чтобы обобрать старика, да и в Питер. Она же так сбывала с рук меня, чтобы выйти замуж и войти во двор и овладеть всем. И в кого она влюблена была, и вышла замуж? Человек видный, красивый собой, но пустой, недалекой, ограниченный, без совести и пошлой. И теперь оказалось, что она была влюблена, а он и не думал. Но если б я и умер, все бы они ошиблись в расчете. Отец по смерти может и отказать за ними дом, но при жизни, когда гонит последнего сына со двора, чтобы деспотически властвовать одному, то приметь ли к себе чужого человека — зятя. Кажется, — нет.

Устроившись в комнате, я поехал к сестре, просил извинения и прощения у ней и у двух других, буде я их чем оскорбил. И скажу вам откровенно: сплетня мне наскучила, и я был ими часто огорчен, встревожен, взбешен. Чтобы успокоить себя, чем продолжать ссоры, — кончить миром.

И я теперь, слава Богу, живу покойно, смирно; они меня не беспокоят. В комнате тишина; сам большой, сам старшой; с отцом вижусь редко. Он меня не оскорбляет пока, и я доволен им. Обед готовят порядочной; чай есть, сахар тоже; а мне пока больше ничего не нужно. Здоровье мое стало лучше, начал прохаживаться и два раза был в театре. Лекарь уверяет, что я в пост не умру, а весной меня вылечит. Но сил, — не говоря: духовных, — и физических еще нет; памяти тоже. Волоса начали расти, на лице зелень сошла, глаза чисты. Пока, — слава Богу.

Еще одно. Вы не знаете, какая у меня была сплетня? И подумаете, гадкая? Нет, а в подобном роде: сестра моя зла, желает моей смерти, отпела заживо; другая — дура; третья зла и ехидна и скряга; старик меня не любит, не дает денег лечиться, жених недалек, безсовестен и т. д. Оно все правда, да и правды-то не любят. А чтобы я что-нибудь делал отцу или сестрам во вред, — Боже сохрани! Ничего.

Вот, милый Василий Петрович, история моей болезни и моих обстоятельств с той поры, как я расстался с вами, до сих пор.