Павел Михайлов - 10000 часов в воздухе

Запомнил я также одного американского лётчика-истребителя, по фамилии Фитцджеральд. Он происходил из ирландских эмигрантов. В беседах с нами Фитцджеральд открыто возмущался произволом капиталистических монополий в США и высмеивал закулисные махинации некоторых американских политиканов:

— На словах они с Гитлером воюют, а на деле только о том и думают, чтобы Советы обескровить и голыми руками вас взять. А вы, оказывается, колючие… в руки им не даётесь!

Этот лётчик был искренним поклонником советской авиации и Советской страны. Он приходился дальним родственником одному из тех двух американских механиков, которые принимали участие в спасении челюскинцев и были награждены орденом Ленина. Фитцджеральд от них и услыхал впервые много хорошего про Советскую страну и советский строй.

Боевое содружество между нами и союзниками продолжалось. Немало было среди американских, а также английских лётчиков таких, которые не за страх и не за бизнес, а за совесть сражались с гитлеровцами. Они попросту считали своим долгом лично участвовать в очищении земли от ядовитой фашистской заразы, от гитлеровской чумы. Такие лётчики честно сотрудничали с нами. Правда, они не разделяли наших убеждений, но в лице германского фашизма видели общего врага для всех честных людей мира.

Больше всего мешало нашему тесному общению с англо-американскими товарищами по оружию незнание языка. Многие из нас изучали английский язык в средней школе, но занимались им кое-как. Теперь мы очень жалели об этом. Непрочные школьные знания давно выветрились из головы, и объясняться приходилось жестами, прибегая к помощи своеобразного англо-русского жаргона, который постепенно выработался у нас.

Однако некоторые английские фразы волей-неволей пришлось заучить наизусть. На старте распоряжался англо-американский командно-диспетчерский пункт. С ним-то и приходилось объясняться по радиотелефону на английском языке.

Например, заходишь на посадку, надо обязательно спросить разрешения. То же самое перед рулёжкой на стартовую линию или перед стартом.

С командного пункта обычно следовал лаконичный ответ: «О'кэй!» — восклицание, означающее «Всё в порядке!» и широко распространённое в Америке в разговорной речи.

Но были среди нас командиры кораблей, которым на первых порах трудно давался английский язык.

Такой командир, заходя на посадку, обычно кричал в микрофон:

— Эй, союзник, сажусь! Как там у вас: «о'кэй» или не «о'кэй»?

Как ни странно, на союзническом командном пункте прекрасно понимали вопрос. Очевидно, здесь помогала интонация голоса.

В ответ немедленно следовало разрешение на посадку:

— О'кэй, о'кэй!..

И экипаж благополучно приземлялся.

Самолёт в болоте

Вскоре после возвращения от греков я получил новое боевое задание: вылететь с грузом в тыл противника, на сей раз — к югославским партизанам. Лететь к ним пришлось в дневное время, поручение было очень срочное. Поэтому командование решило прикрыть наш самолёт двумя истребителями. Сопровождать нас назначили двух храбрых лётчиков. Оба этих славных парня мне были хорошо известны — Ваня Сошнев и Саша Шацкий.

Я договорился с ними о подробностях полёта, условился, как поступать в случае встречи с противником и если на маршруте окажется туман или сплошные облака над горами.

Я первым поднял в воздух свою тяжело нагруженную машину. Вслед за мной оторвались от земли истребители. Первое время мы шли строем в безоблачном небе на высоте три тысячи метров. Через сорок минут показался вражеский берег, сплошь затянутый непроницаемой облачной завесой. Погода благоприятствовала нам — над морем мы избежали неприятных встреч с противником, а сейчас можно было уйти выше облаков и укрыться за ними от противовоздушной обороны гитлеровцев. Мы шли, держа прежнюю высоту, в верхней кромке облаков, за сплошной мутной пеленой. Видимость — нулевая! Пилотировать самолёт приходилось только по приборам. Дальнейший полёт с истребителями в облаках был небезопасен. Сопровождающие «ястребки» держались по обеим сторонам нашей машины, почти вплотную прижавшись к ней. Временами, когда этот строй окутывала особенно густая мгла, истребители казались продолжением крыльев большого самолёта. Создавалось впечатление, будто я управляю четырехмоторным причудливым гигантом. Нелегко приходилось Саше и Ване сохранять чёткость строя: требовалось большое умение, чтобы держаться на нашей скорости, — скорости, ничтожной для истребителей.

Время от времени я окликал их по командной станции:

— «Двойка»! «Пятерка»! Как идут дела?

— О'кэй! — шутливо отзывались оба пилота.

По нашим расчётам, партизанская точка близ местечка Бугайно в горах Югославии, куда мы направлялись теперь, должна была находиться в тридцати минутах полёта от Адриатического побережья. Мы уже пересекли невидимый под облаками горный хребет, высота которого, по данным карты, достигала тысячи семисот метров. Мысль о возможности столкновения в воздухе ни на минуту не покидала нас троих. Шацкий и Сошнев зорко следили, чтобы не сбиться с курса, вели машины строго по контурному очертанию моего самолёта, едва различимого в туманной дымке.

Вдруг в стороне, в разрыве между облаками, мелькнули одна за другой группы горных вершин, сливающихся затем в сплошной скалистый барьер, поросший лесом. Обескураженный этим непредвиденным препятствием, я приготовился набирать дополнительную высоту, как между утесами возник провал, и в нём открылась широкая долина с блеснувшей отыскиваемой нами речушкой.

Мы опустились в эту долину, заметив тотчас же дым костров — партизаны указывали нам место посадки и направление ветра.

По командному микрофону я напомнил сопровождающим о нашем прежнем решении: пока истребители ждут меня в воздухе, я сажусь, быстро разгружаю машину, и, не теряя больше ни минуты, мы вместе летим обратно. В условиях партизанских площадок, каждая посадка, как правило, сопряжена с известным риском, поэтому мы заранее условились, что Саша и Ваня садиться не будут.

Я развернулся, прошёл над площадкой, знакомясь с ней и присматриваясь к посадочному знаку, снова развернулся, теперь уже на расстоянии двух километров от костров, и приземлился.

Но только я приготовился тормозить машину, как началось что-то непонятное. Самолёт, зарываясь колесами в землю, покатился и увяз в мокром грунте. Затем, клюнув носом, так резко поднял хвост, что я с трудом мог удержать машину от падения.

— Ты шасси выпустил? — спрашиваю механика.

— Конечно, — отвечает тот.