Николай Храпов - Счастье потерянной жизни - 3 том

— Павел, — обратился к нему Бубликов, — почему ты живешь дикарем, бобылем? Неужели у тебя на материке нет ни души, с кем бы ты мог переписываться?

— Да, может быть, и есть кто-нибудь, но матери уже с 1937 года нет в живых, ребята разбрелись, а других адресов никаких не помню, ведь уже прошло семь с лишним лет.

При этом он подробно рассказал о своих последних связях до 1937 года.

— Да ты брось, пожалуйста, до чего ты опустился, мне и то жалко смотреть на тебя, А ну-ка, вспоминай какой-нибудь адрес да пиши сейчас же телеграмму, с этим же транспортом и отправим, — настаивал Бубликов.

Владыкин напряг все усилия и смутно вспомнил адрес тети, затем нехотя, с улыбкой недоверия, написал: "Тетя Поля прошу сообщить жив ли кто из ребят где живут Владыкин".

С недоверием, но чтобы коллега не стыдил его, Павел передал записку с транспортом, повторяя в душе: "Все равно бесполезно, кому я нужен?" — и, не имея уверенности, вскоре забыл о телеграмме.

Совместная жизнь Владыкина с Бубликовым протекала во взаимном уважении и доверии, они просто полюбили друг друга. Это во многом повлияло на дальнейшую судьбу и репутацию Владыкина перед производственным начальством. Коллега заметил у Павла незаурядные способности в познании новой профессии и особенно в черчении, отмечая это перед начальником разведки и в управлении.

Владыкин со все возрастающим успехом стал производить вычислительные и чертежные работы. Это не замедлило отразиться на его должностном повышении.

Однажды, самостоятельно производя работы высоко на террасе, над землянкой, он увидел появление транспорта. Жажда к новостям побуждала его спуститься вниз. Но увлечение новой работой превозмогло.

— Павел!!! — услышал он через некоторое время снизу, — танцуй! Тебе телеграмма, — махая рукой, позвал его Бубликов.

— Откуда там телеграмма, от брянского медведя, что ли? Опять Лазаревич трунит надо мною, — пробурчал Павел и отошел к прибору.

— Ты что, не веришь, что ли? — размахивая бумажкой, манил его вновь коллега.

Владыкин загорелся любопытством и вмиг спустился вниз. На развернутом бланке он прежде всего заметил штамп родного города, затем подпись — тетя Поля. И только после этого впился в содержание: "Все живы здоровы живут старом месте Поясни кто Владыкин".

— Ничего не понимаю, — недоумевающе развел он руками после прочитанного, — ну, хорошо, конечно, что хоть тетя живет на старом месте, но почему она не сообщила о домашних ничего? — глядя на Лазаревича, проговорил Павел вслух. — Ведь не может же быть, что "все живы и здоровы" относится к домашним? Почти шесть лет, как я считаю мать и бабушку умершими, потому что от них не было никакого слуху, а тут — живы, здоровы. Это или путаница, или меня искусно разыграли, — продолжал он. Но все же решил оставить работу и, сев за стол, быстро написал:

"Телеграмму я получил, спасибо тетя Поля, но я ничего не понял из нее: кто живы, здоровы? Ведь в 1937 году я получил письмо от матери, она умирала, и писали за нее другие. Может, вы все живы, здоровы — это хорошо, я рад этому, но что с ребятами? Где они? Может быть, они нашлись? Прошу пояснить подробнее. Если ребята живы, то вот я высылаю им 700 рублей денег. Получение уведомите. Еще в телеграмме спрашиваешь — кто Владыкин? Да, кто же еще может быть? Конечно, я, Павел. Если можно, прошу пояснить. Павел Владыкин".

Запечатав письмо в конверт, он отсчитал 700 рублей денег и отдал все это, с просьбой: отправить по адресу. Потом, отойдя к Лазаревичу, проговорил:

— Не пойму, в чем дело?…

— Не поймешь?…А я тебе объясню, что могло быть. Вот я плыл сюда и слышал в народе разговор, что бывает на корабле такая беда приспичит, не один тюк с письмами за бортом окажется. Так могло и быть. Мать писала, может быть, не одно письмо, да оно плавает где-то в море, а ты к тому же, покапризничал немного, вот вы и разошлись. Такое же могло и с твоими письмами случиться. Теперь вот и ты, человек как человек — своих имеешь на материке, да скажи спасибо, что тебя "дубиной" заставили писать.

* * *

Очень скоро наслаждение природой кончилось, и сентябрьские паводки известили о конце лета и тепла. Лазаревич около двух недель пробыл в Усть-Омчуге с отчетом и на техническом совете. Павел с нетерпением ожидал его со всякими новостями, а особенно из дому. Набил и наловил дичи, наготовил сухих дров и с отличием выполнил задание. Но коллега возвратился с тревогой. Из последних сообщений было известно, что немец подошел к Сталинграду, где жила семья Бубликова. Письма от семьи он получил, полные тревог. Пытался упросить начальство о зачислении его добровольцем на Сталинградский фронт, но всем добровольцам было объявлено, что никакого выезда не будет, все кадры забронированы до конца войны, пожертвования приняты, а некоторых людей даже вернули с дороги. Не привез он весточки и Павлу. Так они, отягченные грустными думами, долго сидели и глядели, как в печке, весело потрескивая, горели дрова.

— Ну, ничего, Павел, есть и радостное, — вздохнув, прервал молчание Лазаревич. — В течение месяца сворачиваем всю работу, и по первому снежку перебираемся прямо в Усть-Омчуг, так что новый 1943 год будем праздновать не здесь, в землянке или в Бахапче, а в городе. Начальство в управлении зачислило нас обоих в свои штаты, понравился ты им и особенно твоя работа.

Для Владыкина это было не меньшей радостью, чем, если бы дали выезд на материк. Ведь это было давнейшей его мечтой — попасть в отдел управления и повышать свои знания в кругу ученых и крупных специалистов, а там, может, встретить кого из "своих", так как духовно он остыл совершенно. Как тина, засасывал его греховный быт среди окружающих обездоленных, безнадежно погибших, людей. С тревогой он заключил: если Господь не пошлет ему помощь извне, то последние искорки веры, страха Божьего и сокрушения о своем духовном убожестве погаснут, а с ними — все его будущее.

В начале октября сильные заморозки сковали землю, а первые, нерешительные снегопады устлали отшельникам дорожку белой скатертью. Погрузив вещи на розвальни в обоз, они на самодельных лыжах покидали Мянджу, а с нею и землянку. Путь лежал через Солнечное озеро, куда Владыкин, как в свою родную избушку, привел коллегу. Тонким слоем льда уже сковало озерную гладь. Лишь со стороны сторожки, хрусталем сверкали ледяные осколки от прорубей, свидетельствуя о том, что кто-то до них успел полакомиться сладкой красноперой мальвой. Натопленная сторожка и, не заметенные снегом, следы говорили о том, что гости покинули ее не раньше, как сегодня утром.

Подходя, Павел с благоговением повторил слова, прочитанные здесь: "Предай Господу путь твой, и уповай на Него, и Он совершит. — Ж. Комаров". Войдя и зажегши коптилку, он поспешил, нагнувшись над столом, прочитать дорогую надпись, но увы, какая-то дерзкая рука выскоблила ее. Огонек ревности вспыхнул в его сердце, он нащупал огрызок карандаша в кармане и, воспроизводя в памяти выскобленное, ярким, чертежным почерком восстановил надпись: "Предай Господу путь твой, и уповай на Него, и Он совершит. — Ж. Комаров".