Прасковья Орлова-Савина - Автобиография

Его окружают маски, пристают к нему — он ни с кем ни слова. В числе масок и моя Лидия, спрашивает: «Отчего вы такой скучный, скажите!» Верно, они ему очень надоели, и он ей ответил: «Я сегодня, сударыня, плотно пообедал, так зоб не просидел!» Раздается взрьш смеха и потом по всем комнатам хохот. Однако это глазенье мне скоро надоело, и, выбрав удобный случай, я прямо сказала ему: «Ал. Ол., вы, верно, с ума сошли, что вздумали за мной ухаживать?., чем я заслужила?., чем подала повод? Вы человек женатый, я люблю вашу жену… и замечаю, что она как будто сердится, избегает меня. Прошу оставить эти глупости! Еще мой муж заметит, тогда вам будет очень невесело!» Застигнутый врасплох, притиснутый к стене и как дробью осыпанный словами, он сконфузился и очень наивно пробормотал: «Да я так… я ни-чего-с… мне ваш брат сказал, что вам скучно… вот я…» Я не дала ему договорить, засмеялась и сказала: «Если я и соскучусь, то не вас выберу в утешители. А с вами и женой вашей мы всегда были и будем друзьями». Тем и кончилось.

И был у меня утешитель наготове… но, дай Бог ему Царство Небесное! он своей истинной любовью, м. б., сохранил меня от многого. Уж если Бант, пробовал за мной волочиться, то можно вообразить, сколько было других, поумней и посмелей его. Конечно, все это были шутки, но при малейшем потворстве эти шутки принимали дурной оборот, что было у нас перед глазами. Надо было иметь много такта, чтобы все устроить к общему спокойствию.

Когда я уже служила в П. Б., мне по дружбе, без церемонии, говорил Марковецкий: «Ну, может ли быть, чтобы вы в 40 лет, да такая красавица, могли жить как монахиня?» А я, смеясь, говорю: «Не верите… Ищите, преследуйте, уличайте!» Тогда у меня уже начинала душа познавать истину и гореть любовью к Богу, что и выразилось в 1855 году моей поездкой в Крым.

А тогда, в Москве, с человеком, который один истинно меня любил, мне не надо было уверток и предосторожностей, потому что он никогда мне не сказал слова «люблю!». Но не только я: весь театр, весь полк и даже часть Владимирской губернии знала об этом. Звали его Ник. Вас. Беклемишев. Он воспитывался у своей тетушки Люб. Петр. Квашниной. Жила она против нашей старой школы на Поварской, и тогда еще 9-летний мальчик, черноглазый Коля, посматривал на белую 11-летнюю девочку Пашу, как он сам мне говорил после. Служил он в гусарском полку, помнится, Лейхтенбергском. Красивый мундир синего цвета и красный ментик. В полку его все знали за отшельника: он не посещал общества, избегал женщин… и они сами катались мимо его квартиры, чтобы только посмотреть на него. А приезжая в Москву, спешили увидеть меня, чтобы узнать, каков вкус Ник. Вас. Это мне говорила Нат. Ив. Ушакова, урожденная княжна Хилко-ва. Ее муж служил в том же полку и тогда все передавал жене, а потом и мне говорил: «Мы не удивлялись любви Ник. Вас, потому что, когда я еще учился в Университетском пансионе, весь класс был в вас влюблен и, Боже сохрани, если кто скажет о вас неприятное слово — беда! Но соперничества между нами не было». Ник. Вас. имел постоянную квартиру в Москве, часто приезжал; познакомился с мужем в кофейной и искал случая мне представиться. Он знал, что мы живем очень скромно, бывают у нас более артисты и заезжают офицеры Горного корпуса, однокашники мужа, когда везут через Москву золото и серебро в Петербург. Очень помню, когда в первый год моего замужества слышу в зале поцелуй и чужой голос мужчины, говорящего: «Покажи… покажи твою жену, верно, она об двух головах, что вышла за такого сорванца!..» В эту минуту я вошла, и какой-то полковник, фамилии не помню, подошел по старой моде к ручке и сказал: «Ну, сударыня (тоже старое слово, давно вышедшее из употребления), подивились мы, когда услышали, что он женился. Он всегда был сорвиголова! хотя мы все его любили… Авось вы его усмирите?..» И никто из горных не проезжал, не посетив нас. Чаще всех бывал Сергей Вас. Самойлов — сын Вас. Мих. и брат известных Вас, Веры и Над. Он был воспитанником, когда муж был офицером в корпусе, тоже очень талантливый и прекрасный человек.

Ник. Вас, давно желая быть в нашем доме, придумал благовидный предлог: попросил у мужа позволение представить мне пиесу, им написанную, чтобы узнать мое мнение. Муж меня предупредил, и в скором времени явился ко мне с первым визитом очень сконфуженный красивый гусар в полной парадной форме! Прелестные черные глаза, которые я еще в детстве заметила, вьющиеся темно-каштановые волосы, и вообще представительной наружности. К тому же еще со страстно любящим сердцем и выразительным, хотя скромным, взглядом. Конечно, все это я узнала и заметила впоследствии. На первый раз визит его был самый короткий. Только услыхав его фамилию и узнав, что он племянник Люб. Петр. Квашниной, я спросила: «Неужели я вижу того мальчика, которого видела в церкви, черноглазого Колю, как мы его тогда называли?..» Он улыбнулся и подтвердил мои слова. Пробыв весьма недолго, он встал и, подавая мне тетрадь, сказал: «Прошу вас иметь терпение пробежать первый опыт моего пера и назначить день, когда я могу явиться за ответом?» Я сообразила, когда буду свободна, и видя, что пиеса очень небольшая, просила приехать через день. Он не замедлил… но тут уже я его встретила совершенно сконфуженная: пиеса дрянь! Но как сказать об этом автору, по-видимому, очень умному и хорошему человеку?.. Подавая тетрадь, я что-то бормотала о переделке… об исправлении, но спасибо — он скоро вывел меня из затруднения. Взял рукопись и сказал: «Перестанемте говорить об этом. Я очень хорошо знаю, что это глупость, и прошу простить, что хотя на один час осмелился обременить вас.

Я желал быть вам представленным и, чтобы иметь на это право, наскоро набросал эти строки, а теперь прошу позволения заняться чем-нибудь серьезным и, под вашим руководством, написать что-нибудь для вашего бенефиса». Я с удовольствием приняла его предложение, и мы решили, чтобы он переделал в драму повесть Вельтмана «Манко». Он тотчас же этим занялся, приезжал почти с каждой написанной сценой читать… советоваться… и пи-еса вышла очень хорошенькая!

Бенефис мне назначали именно за то, что в П. Б., как я упомянула выше, была «слава хороша, да денег ни гроша!». Это было 14 ноября 1841 года. Потому так хорошо помню это время, что слишком много перенесла горя и треволнений в этот день! Моя милая, любимая наставница, утешительница и баловница, бабушка Ксения Ивановна, мать отца, была очень больна! Я приезжала к родителям накануне, привезла им билет в ложу. Видела, что бабушка слаба, но меня успокоили, и я никак не ожидала, что вижу ее в последний раз. Душа сильно болела, а в день спектакля еще прибавилось горя, и вот отчего.

Мочалов играл грузинского князя, влюбленного в Манко, а она уже была обручена с любимым ею бедным грузином — его играл Самарин. Надо сказать, что Моч. очень любил Ник. Вас, всегда бывал у него и в упоении вином поверял ему свою любовь ко мне. Бекл. жил на Тверском бульваре, где внизу был винный погреб. И все посещающие его офицеры, студенты и актеры в год опустошали сокровище, хранимое там десятки лет! Хотя Н. В. был очень богат, но подобные угощения, да еще взятый им на себя ремонт лошадей, чтоб только жить свободно в Москве… да вдобавок один приятель, офицер Калзаков, выпросил на спасение имения от продажи с аукционного торга, что убило бы его родителей, в доме которых Н. В. был прекрасно принят, ни больше ни меньше как 60 тыс.! Такие кусочки хоть кого разорят, и мой бедный друг должен был выйти в отставку и уехать жить в деревню для поправления обстоятельств. Это было почти одновременно и с моим выходом из театра.