Этти Хиллесум - Я никогда и нигде не умру

Мне уже принесли письма Рильке с 1907 по 1914 и с 1914 по 1921 год, и я надеюсь, что смогу еще их прочесть. И также письма Шуберта. Их принесла Йопи. Ее пуловер из чистой овечьей шерсти — защита от дождя и холода. Она, как второй св. Мартин, стянула его с себя и отдала мне. Пока что это моя одежда в дорогу. Смогу ли я все же взять с собой оба тома «Идиота» и маленький карманный словарик, вложив их между одеялами? Лучше взять немного меньше продуктов, если при этом появится место для книг. Меньше одеял я не могу взять, и без того замерзаю почти до смерти. Сегодня днем в коридоре лежал рюкзак Хана, и я тайком примерила его; не очень вместительный, но, честно говоря, несмотря на это, — слишком тяжелый для меня. Ладно, я все же в божьих руках. И мое тело со всеми его болячками тоже. Если когда-нибудь я буду сбита с ног, растеряна, — мне, чтобы не пропасть, нужно в каком-нибудь тайном уголке моего существа знать, что я снова поднимусь.

Я иду дорогой, по которой меня ведут. И каждый раз, сознавая это, знаю лучше, чем когда-либо, что мне делать. Не как нужно действовать, а что при необходимости я узнаю об этом.

«Милая, я хочу продолжить молитву».

Я так его люблю.

И снова сегодня спрашиваю себя, не легче ли молиться за кого-то, будучи с ним внутренне связанным, на расстоянии, чем видеть его страдания рядом с собой? Будь что будет. Самая большая опасность для меня состоит в том, что от любви к нему мое сердце однажды может остановиться.

Сейчас хочу еще немного почитать.

Когда я молюсь, никогда не молюсь за себя, всегда за других, или же веду сумасшедший, детский или смертельно серьезный диалог с тем, что во мне является самым глубоким и что удобства ради я называю Богом. Не знаю, мне кажется таким несерьезным выпрашивать что-то для себя. Надо будет завтра все-таки спросить его, молится ли он за себя. Тогда, пожалуй, и я должна за себя молиться. Просить о том, чтобы кому-то было хорошо, я точно так же нахожу ребячеством. Можно просить лишь о том, чтобы ему хватило сил выдержать самое тяжелое. Когда о ком-то молишься, передаешь ему часть собственных сил.

Многие люди в большинстве случаев страдают оттого, что, будучи внутренне совершенно не подготовленными, они прямо гибнут от страха, гибнут раньше, чем увидели трудовой лагерь. Такая позиция делает нашу катастрофу абсолютной. Да, в сравнении с этим Дантов ад — легкомысленная оперетта. «Это ад» — беспристрастно и совсем просто определил он на днях. Бывают минуты, когда я как бы слышу внутри себя вой, пронзительный крик, свист. И тучи нависают низко, грозно. А все равно время от времени во мне появляется легкий, игривый юмор, никогда полностью не покидавший меня, но который, как я по меньшей мере думаю, не является юмором висельника. Постепенно в течение этого времени я привыкла к таким моментам, так что больше не впадаю в смятение, могу ясным взглядом рассматривать события и жить дальше. Все же то, чем я здесь, за моим письменным столом, последние годы занималась, не было только «литературой» и прекраснодушием.

А эти полтора года возмещают целую жизнь, полную горя и гибели. Они срослись со мной, стали частью меня самой, за это время во мне накопился запас, которым, не испытывая чрезмерной нужды, можно питаться всю жизнь.

Позже. Хочу для тяжелейших моих моментов запомнить и никогда не забывать, что Достоевский провел четыре года в сибирской тюрьме с Библией как единственным чтением. Он никогда не мог побыть один, и особой гигиены там тоже не было.

15 июля Этти получила место в отделе культуры при Еврейском совете («юденрате»).

16 июля [1942], 9.30 вечера. Господи, у тебя что, изменились связанные со мной планы? Могу ли я такое предположить? Но и впредь я на все готова. Завтра я отправляюсь в ад, и, чтобы там работать, нужно хорошо отдохнуть. Позже о сегодняшнем дне я буду рассказывать целый год. Яап и Лопойт, старый приятель, который сказал: «Я ни в коем случае не допущу, чтобы Этти угнали в Германию». Я сказала Яапу после того, как Лео де Вольф снова избавил нас от нескольких часов ожидания: «Чтобы все это окупить, я в будущем должна буду сделать очень много доброго для других. В нашем обществе есть что-то прогнившее, и это несправедливо». Лизл остроумно заметила: «Поэтому именно ты оказалась жертвой протекции».

И все-таки там, в коридоре, посреди давки и несвежего воздуха, я прочла несколько писем Рильке. Продолжаю жить так, как привыкла. Но этот смертельный страх на лицах. Все эти лица, Боже мой, эти лица.

Уже иду в постель. Надеюсь там, в этом сумасшедшем доме, создать крупицу покоя. Буду рано вставать, чтобы с самого начала сконцентрироваться на этом. Господи, какие у тебя на меня планы? Повестка не успела по-настоящему проникнуть в мое сознание, через несколько часов я от нее освободилась. Как это могло так быстро произойти? Он сказал: «Сегодня днем я читал твой дневник и понял, что с тобой ничего не случится». Я должна что-то сделать для Лизл и Вернера, должна. Не опрометчиво, а очень обдуманно. Самое лучшее — сунуть Лопойту в карман письмо.

Произошло чудо, и это тоже нужно суметь принять, пережить.

19 июля [1942], воскресенье, 9.50 вечера. Я бы долго еще с тобой разговаривала, Господи, но надо идти спать. Я сейчас как оглушенная, и если в 10 не лягу, могу не выдержать завтрашний день. А впрочем, чтобы сказать обо всем, что в последние дни тронуло мое сердце, мне надо найти полностью новый язык. Уже давно, Господи, я не понимаю, что с нами и с этим миром происходит. Очень хочется еще долго жить и вместе со всеми вынести все, что будет на нас возложено. Эти последние несколько дней, Господи, эти последние дни!! И эта ночь. Он дышал в своем обычном ритме. А я под одеялом говорила: «Давайте вместе молиться». Нет, не могу пока говорить обо всем, что было в эти последние дни и вчерашней ночью.

И все же я избрана тобой, Господи. Ты позволил мне в этой жизни во всем так интенсивно участвовать, ты наградил меня достаточной силой, чтобы все вынести. И мое сердце способно выдерживать такие большие, такие сильные чувства. Когда вчера в 2 часа ночи, наконец-то поднявшись в комнату Дикки, я, почти голая, полностью выжатая, опустилась на колени, — сказала: «За этот день и ночь я очень много пережила. Благодарю тебя, Господи, за то, что смогла все это испытать и что ты так немногому дал, не коснувшись меня, пройти мимо».

А теперь спать.

20 июля [1942], понедельник, 9.30 вечера. Безжалостно, безжалостно. Но тем милосерднее мы должны быть внутренне. Об этом сегодняшним ранним утром была моя молитва: