Эрих Керн - Пляска смерти. Воспоминания унтерштурмфюрера СС. 1941–1945

А на заднем плане маячили ухмыляющиеся физиономии Сталина и Кагановича; оба, вне всякого сомнения, нацелились на большевизацию Европы. Даже если наш путь развития был изначально неверным, разве можно было нашу страну, наших женщин и детей подвергать подобной опасности? И если мы шли навстречу нашей гибели, разве можно было не слышать голосов наших павших товарищей, призывавших нас из могил, уничтоженных большевиками, исполнить свой долг и сохранить верность присяге?

И я решил не сворачивать с нашего пути, а идти по нему до конца (каким бы горьким он ни был) с открытыми глазами и делать все, что в моих силах.

Я так решил, полностью сознавая, что не только наш путь неверен, но и проводник не тот. Но не попали ли мы в ловушку, не запутались ли мы в сети более крепкой и всеохватывающей, чем могла создать Красная армия, – в сети собственного пробуждающегося сознания? Но никогда впредь не должен повториться этот тоталитаризм, это византийское единоличное правление в таких масштабах! Как может один человек все знать, все видеть, все чувствовать и решать? Подобное обожествление дает определенный эффект до тех пор, пока не появляется что-то более сильное и разумное, и тогда сказывается отсутствие подлинных уз, объединяющих общество. А пока этого нет, все взоры устремлены на одно лицо, ожидая от него чудес. Но любой верховный руководитель всего лишь обыкновенный человек с обычными человеческими достоинствами и недостатками, простой смертный.

Конечно, один такой человек в состоянии принять смелое решение и увлечь за собой весь народ. Но этот же самый человек может совершать большие ошибки, сильно заблуждаться и увлечь народ в пропасть. Путь общества в целом, каким бы ухабистым и извилистым он ни был, всегда более верный. Ведь множество глаз и ушей видят и слышат лучше и больше, чем глаза и уши одного человека. Нет, тоталитаризм не должен повториться! Лишь бы только удалось отвратить нависшую смертельную опасность, лишь бы только отбросить большевиков; тогда бы мы объединили наши силы для революции разума. Жертвы, принесенные нами ради практической реализации принципа вождя, были чересчур велики. Но об истинной величине этих жертв я тогда не имел еще ни малейшего представления.

Именно к этому периоду моих мучительных колебаний и сомнений относится история с умиравшим перебежчиком.

Снова и снова нам приходилось наблюдать, как русские солдаты гибли под уничтожающим огнем наших пулеметов, и каждый раз мы размышляли над странным явлением, характерным для этой войны с Россией. Почему люди, измученные и угнетаемые, как никакой другой народ мира, с такой готовностью шли на смерть ради своих хозяев? Разумеется, нам еще ни разу не попадался красноармеец, так же, как любой немецкий солдат, понимавший элементарные истины и готовый вполне сознательно исполнить свой воинский долг. А потому такое откровенное пренебрежение собственной жизнью, такая беспощадность как к врагу, так и к самому себе осталась для нас загадкой, которую нам так и не удалось разрешить.

Если большевистский эксперимент в чем-то и преуспел, то прежде всего в превращении живых человеческих существ в бессловесных роботов, которыми можно было манипулировать. От рабочего-стахановца, чей сон, пешая ходьба, смех, прием пищи и даже ее усвоение строго нормировались, до рядового красноармейца и его боевых качеств – во всем были видны следы торжества материализма и роботизации человека. Сердце ничего не значило, душа же русского народа погибла под дулами отрядов карателей, но жизнь тем не менее шла своим чередом, на привычный механический лад. И хотя у красноармейцев полностью отсутствовали малейшие признаки боевого энтузиазма, они воевали как заведенные болванчики, как роботы, за чуждое им дело, за лозунги, которые они никогда не понимали, и умирали так же, как и жили, – подобно механическим куклам.

Не раз бывало, что оборонявшийся противник, до последнего момента накрывавший нас шквальным огнем из всех видов стрелкового оружия, внезапно вскакивал из своих щелей, швырял оружие и с довольной ухмылкой просил у нас папиросы. Или же он мог, атакуя, приблизиться почти вплотную к нашим траншеям, а потом, пробираясь ползком, перейти на нашу сторону и сдать вооружение. Я собственными глазами видел, как русский военнопленный схватил лежавшую на земле винтовку и начал стрелять по советскому бомбардировщику, хотя незадолго до этого момента он яростно и упорно защищал свои позиции.

Наступали вечерние сумерки. Мы залегли на склоне пологого холма, откуда утром должны были подняться в атаку и выйти на скованную крепким морозом заснеженную равнину. Дул пронизывавший до костей холодный ветер. Внезапно часовые заметили человека, с трудом бредущего сквозь снежные заносы.

– Не стрелять! – крикнул унтер-офицер. – Пусть подойдет поближе.

В этот момент со стороны неприятеля прогремело несколько выстрелов и человек упал, раненный или убитый. Вскоре три солдата отправились на его поиски, но быстро вернулись. Хотя и тяжело раненный, незнакомец продолжал самостоятельно тащиться к нам. Осмотревший его фельдшер лишь с сожалением покачал головой: три пули в живот.

Позднее, лежа в нашем блиндаже с перевязанными на скорую руку ранами, перебежчик отмахнулся от наших сочувственных слов.

– Ничего, – проговорил он, будто самому себе. – Лучше так, чем иначе.

– Украинец? – спросил я, зажигая сигарету и просовывая ему между губами.

Перебежчик отрицательно покачал головой. Он оказался рабочим с Урала, когда-то поверившим в сказку о «свободе, равенстве и братстве». Но это было очень и очень давно.

– Но с какой стати вы готовы умереть, защищая эту систему? – спросил я.

– Этого вам никогда не понять, – проговорил умирающий, тяжело дыша. – Красную Армию или, в соответствии с ее полным названием, Рабоче-крестьянскую Красную армию можно сравнить с мухой, запутавшейся в паутине, которой нет ни конца, ни края.

Пока сгущались сумерки, а над равниной поднимались клубы тумана, перебежчик слабым голосом рисовал нам жуткую картину состояния армии трудящихся.

Главным в Красной армии является не командир и даже не начальник штаба, а политический руководитель, или – сокращенно – политрук. В первичном войсковом подразделении эту должность обычно занимает помощник политрука (помполитрук). Ему помогают три так называемых тайных осведомителя, личности которых остаются неизвестными даже командиру взвода. Обо всем этом можно прочитать в официальной инструкции, доступной каждому желающему. Осведомителей подбирает сам помполитрук из числа рядовых солдат; они обязаны сообщать ему о содержании всех разговоров и о поступках своих товарищей, какими бы незначительными их высказывания и действия на первый взгляд ни показались. В Красной армии практически невозможно произнести хотя бы одно слово, которое не достигло бы ушей политрука, работающего на уровне роты. Проработавшего в этой должности достаточно долго могут произвести в старшие политруки. В батальонах, полках, бригадах, дивизиях и армиях подобные функции выполняют соответственно батальонный комиссар, полковой или старший полковой комиссар, бригадный, дивизионный, корпусной комиссары, армейский комиссар 1-го и 2-го ранга. На самой верхней ступени этой иерархической лестницы суперосведомителей, одетых в военную форму и причисленных к офицерскому корпусу, восседает верховный политический комиссар – начальник Политического управления РККА. К нему сходятся все нити обширной и убийственной паутины. От нее не избавиться, не спастись. Каждый красноармеец, каждый простой гражданин абсолютно беспомощен перед лицом этой всеохватывающей сети шпионов и предателей.