Я всегда был идеалистом… - Георгий Петрович Щедровицкий
Так вот, в мае 1943 года Коминтерн был распущен и в последние годы войны не действовал – как потом будет сказано, для того чтобы дать возможность развиться национальным компартиям, которые должны были выглядеть как независимые от Москвы. Но после того, как победа была закреплена и возник широкий круг социалистических государств, или «социалистический блок», в который входили и такие страны, как Югославия, нужно было восстановить Коминтерн в новой форме. Его создали в виде так называемых информационных совещаний. Первое совещание состоялось в Белграде, в Югославии[155].
Кстати, вы должны понимать, что в это время ни в Румынии, ни в Чехословакии, ни в Венгрии, ни даже в Польше не было еще социалистического режима в точном смысле этого слова. Это был переходный период – революции же начались потом, году в 1948-м. Это был переходный период, когда в этих странах создавались народные фронты, в которые входило много разных партий; коммунистическая партия имела решающий голос, но только в силу советского присутствия в этих странах. И она постепенно переворачивала всю страну, захватывая власть.
Итак, вроде бы все эти страны попали под нашу эгиду, но ни соответствующих политических преобразований, ни партийной, ни народной консолидации еще не было. Поэтому до социализма им было далеко, и обсуждался вопрос, как, собственно говоря, они будут идти – своим или не своим путем, общим или не общим – к социализму. Именно для этого собрались представители рабочих и коммунистических партий в Белграде – собрались, чтобы обсудить стратегию и тактику дальнейшего развития всемирной социалистической революции.
Естественно, что во всех вузах страны студенты должны были изучать и прорабатывать соответствующие материалы. Марон спросил, кто будет делать основной доклад. Группа хором назвала меня. Я не отпирался, приступил к чтению этих материалов и, изучая их, пришел к выводу, что политика Югославии, принципы, которые были выдвинуты на этом совещании Эдвардом Карделем и другими, не соответствуют основным принципам ленинской политики. И сделал об этом подробный доклад, охарактеризовал работу совещания, обсудил его смысл и значение. И при этом подробно, с доказательствами остановился на том, что программа, предлагаемая в докладе Эдварда Карделя, – программа развития Югославии – не соответствует пути социалистического развития.
Вы даже не можете представить, что было. Если же вы думаете, что я тогда понимал, что говорил и делал, то вы ошибаетесь. Я был идеалист, дурак; для меня теории, теоретические принципы существовали как первая и подлинная реальность, а все остальное было творимым в соответствии с этим, поэтому теоретический анализ этих положений и был для меня главной реальностью, которую надо было вскрывать. Больше того, у меня не было никакого понимания социальности – ни в узком, ни в широком смысле. Ну, например, я в этот момент не задумывался, не отдавал себе отчета в том, в какую социальную ситуацию, в какое место попадет человек, который позволяет себе делать какие-либо собственные утверждения по поводу материалов, опубликованных в газете и изданных официально Госполитиздатом (в таком толстом красном сборнике[156]). И вообще: в какое положение попадет человек, который, будучи еще на студенческой скамье, умозаключает по поводу программы, представленной социалистической страной Югославией в лице ее главных социалистических лидеров Карделя, Тито, Джиласа (на совещании было три их доклада). В какой мере он может ее обсуждать, а тем более как-то квалифицировать?
Марон месяца на два стал белый как бумага, цвет его лица уже не менялся. Он не понял сначала, что надо делать, и не справился со мной. Он пытался прервать мой доклад, сказать, что это уже неинтересно, что студенты получили информацию, но я настаивал на том, чтобы договорить, – опять же по наивности своей. И он сообразил, что если он вообще будет вмешиваться и спорить со мной, то он становится как бы соучастником преступления. Поэтому он только спросил меня, понимаю ли я, что говорю. Я сказал, что да, очень хорошо, что потому и говорю, что понимаю.
Я совершенно не задумывался над тем, в какое положение ставлю его и что он должен делать. Идеализм есть идеализм – со всеми вытекающими отсюда последствиями. И это стало одним из самых больших событий на нашем курсе. В результате я получил «посредственно» по марксизму-ленинизму на втором курсе, что организационно означало постановку вопроса об исключении из университета, потому что в то время студенты на нашем факультете, имеющие «посредственно» по этому предмету, зачислялись в «неблагонадежные». Это было нечто вроде клейма о «несоветском образе мыслей». И тогда возникло очень сложное, шумное и громкое дело (оно развертывалось уже во второй половине года) об исключении меня из комсомола за незнание основ марксистско-ленинской теории, за вредную, совершенно неправильную оценку положения дел в социалистической Югославии, за упрямство в отстаивании своих тезисов, утверждений и т. д. Все это, естественно, прибавлялось к какой-то странной работе в качестве пропагандиста. Вспомнили кружок. Вообще, так сказать, сложилось одно к одному – и началось дело, где я впервые мог проверить отношение ко мне моих товарищей по группе, курсу, факультету.
Действительно, комсомольский активист, заместитель секретаря курсового бюро по агитации и пропаганде, пропагандист, редактор стенгазеты – и вот оказывается таким, так сказать, чуждым нашей идеологии, нашей мысли человеком.
Я думаю, что меня тогда, конечно, в первую очередь спасло положение отца. Если бы это сделал кто-то другой, его вышибли бы из университета, исключили бы из комсомола, и на этом все с ним было бы кончено. Но в данном случае приходилось как-то считаться с положением моего отца; неизвестно было, что последует за моим исключением. Но я думаю, что со мной все равно расправились бы, поскольку дело уже вырвалось – как джинн из бутылки – из-под контроля… если бы вдруг не появились партийные документы, в которых именно так и была оценена вся политика Югославии. Вы и эту историю не знаете?
Иосип Броз Тито отказался идти на поклон в Москву, и были опубликованы документы, характеризующие политику югославской компартии как ревизионистскую. И там использовались те же самые аргументы, которые выдвигал я, поскольку политика Югославии действительно была несоциалистической в нашем тогдашнем понимании смысла этого слова, и вы сейчас представляете это расхождение нашего пути и их пути. Поэтому вдруг оказалось, что я не только не ошибся, но даже вроде бы глядел вперед.
Партийные органы (курсовые, факультетские) должны были сформулировать отношение ко мне. И все оказались в очень трудном положении – тем более трудном, чем больше те или иные люди кричали, махали руками и доказывали, что меня надо убрать, исключить и т. д. Надо было как-то определяться. И вот тут я впервые в своей жизни столкнулся с формулой: дело не в том, что я говорил, а дело в том, когда я это говорил – своевременно или несвоевременно. Мне впервые начали объяснять совершенно очевидную для меня сейчас истину, что прав всегда тот, кто колеблется вместе с линией партии, а тот, кто опережает эти колебания, – в какую бы сторону он ни отклонялся, – тот неправ.
Это было сформулировано очень четко – и, может быть, Коля, именно с этого момента возникает проблема социологии, социологического аспекта наших работ в Московском методологическом кружке. До этого я читал работы 20-х годов по социологии, но это еще один пример того, что просто чтение не дает реального побудительного мотива для деятельности: оно остается в сфере мышления, то есть чего-то иного.
А тут я впервые вынужден был задуматься над социальной практикой нашей собственной жизни. Начались
