Евгений Харитонов. Поэтика подполья - Алексей Андреевич Конаков
Как нам известно, в итоге прибор из лаборатории проктологии остался за кадром и Харитонов никогда не узнал о нем; однако произведения автора словно бы подозревают существование такого прибора – и ведут себя соответствующим образом. Чего нет в «Слезах об убитом и задушенном», так это волевого усилия — текст всегда словно бы подчиняется ситуации, продавливается под ее весом, никогда не отталкивает, но только принимает ее. И не отсюда ли происходит небывалая «пластичность языка» харитоновской прозы, которую отмечал Дмитрий Пригов (2: 90)?
Так, например, желание доказать правду следователю Петровки «проступает» (как «проступает» след после удара) в виде навязчиво повторяемого Харитоновым корня «прав»: «Ни сердца ни правды ни жалости. <…> У человека прав нет, запомните. <…> А имеют ли они право говорить тебе то чего нет? Они имеют право на все. Это у тебя нет прав. А есть ли где-нибудь, в какой-нибудь стране в каком-нибудь уголке справедливость и права и разумная жизнь. <…> Чтобы как раз и пресечь попытки борьбы за права <…> Какое право имеет полицейская тварь <…> Какое право имеет помощник следователя скотина <…> какое право он имеет угрожать мне экспертизой» (226–228). Перед нами «реактивный», «реагирующий» на внешнее событие текст, и эта «реактивность» дана на уровне синтаксиса – ибо слова «правда» и «право» ничего не утверждают, они намеренно использованы автором в негативном контексте, в вопросительных или отрицательных фразах. «Реакция» в принципе является одним из ключевых понятий в художественной философии позднего Харитонова. По большому счету с какого-то момента автор отчетливо мыслит всю свою литературную работу как реагирование на внешние импульсы: «Где я люблю бывать? А вот, получается, нигде. А зачем, спрашивается, тогда жизнь вокруг? А чтобы откликаться на неё, когда она задевает те струны. Мне нужны случаи и реакции на случаи» (323). Новым литературным знакомым Харитонов объясняет, что ценит «милую единственную жизнь в самых ее наркотических точках и филологических реакциях» (533), что героем его собственных текстов является «субъект в его речевых реакциях» (498) и что «кто бы что бы когда бы ни говорил, (ни писал) я все равно вижу за этим субъекта и субъекта этих речей, с его психич<еским> складом, с его речами-реакциями» (533). Это даже не марксистское (текст как «зеркало»), но почти бихевиористское понимание литературы; согласно такому пониманию произведение есть не что иное, как сумма записанных реакций на те или иные стимулы. Очень типично для Харитонова и то, что подобный подход до неразличимости соединяет текст и тело. Собственно, на такой неразличимости настаивало уже название «Слез об убитом и задушенном», где реакция интеллектуальная (текст о Волкове) выдается автором за реакцию соматическую (слезы о Волкове). Можно гадать, насколько сознательными были подобные подмены (прекрасный пример в духе психопатологии обыденной жизни приводит Михаил Берг: разглядывая полученное от Харитонова письмо, он замечает, что слово «филологических» исправлено Харитоновым из слова «физиологических»[596]), но хотя бы отчасти Харитонов прав – в конце концов, текст всегда является результатом некоторого количества двигательных, телесных жестов (ударов пальцами по клавишам пишущей машинки, перемещений руки с карандашом), совершенных человеком (по Харитонову – в ответ на вызов извне).
При этом общая логика «Слез об убитом и задушенном» заключается в том, что от центрального травмирующего События (убийство Волкова, обвинение в этом убийстве Харитонова и угроза экспертизы) расходится в разные стороны множество более мелких, рядовых, бытовых, но тоже довольно болезненных происшествий. Важно, что на все болезненные происшествия Харитонов реагирует слабо: не лезет в драку, не ругается, не отпускает язвительных шуток – но вместо этого всегда создает текст.
С Харитоновым разрывает знакомство Людмила Петрушевская (1: 280–281), и Харитонов не пытается спорить – но пишет в ответ письмо: «Уважаемая Л. Как я ни объясняй тот разговор с Вами, ничего не объяснить никогда. Крест на мне поставлен. Ну раз Вам так нужно, отторгнуть (меня), значит, так нужно. И нечего мне Вам в этом мешать» (264). Харитонова оскорбляет сценарист Олег Осетинский[597], и Харитонов не пробует пресечь оскорбления – но пишет потом заметку: «Итак, дорогой N., О. ведь оскорблял меня как мог а я молчал. Делал вид что ничего не происходит. Он мерзавец, бандит, но я ведь никак ему не ответил. Не надо делать вид что ничего не происходит и посмеиваться, мол, он дурак и так шутит. Так не шутят» (261). Харитонову устраивает истерику знакомая студентка Татьяна Матанцева (525), и он не может спасти от нее любимую посуду – но может потом написать об этом: «Если тебе молодая телка нужно выплеснуться найди себе стенку побейся расковыряй себе лицо но все на себе; на себе, у меня собственная жизнь тебе никто не дал прав сопля касаться ее не зная цены этим вещам дарёным с любовью» (250). Харитонова многократно вызывают в ВЦСПС и горком КПСС, расследуя случившийся в Новосибирске скандал, и Харитонов не старается отстоять свою работу, но снова пишет – заявление об увольнении из ДК «Москворечье»: «в связи с полной обреченностью нормальной творческой работы в обстановке предвзятости и заведомого недоверия прошу освободить меня от занимаемой должности» (224).
Кажется, это как раз то, о чем применительно к «реактивным текстам» говорил Ролан Барт, – их движущей силой являются «возмущение, страх, мысленное возражение, мелкая паранойя, самозащита, сцена»[598]. В «Слезах об убитом и задушенном» подобные тексты постоянно подменяют собой реальное действие, на которое Харитонов – «скромный домашний боязливый чел.» (234) – никак не может отважиться. И нетрудно видеть, что такая «реактивность» может иметь не только различные модусы (возмущение, страх, возражение), но и различные медиумы (заметка, записка, объявление). Во многом именно благодаря этому рождается типичная для позднего Харитонова стилистика – стилистика произведения, понятого как коллекция частных писем, личных черновиков, официальных заявлений, случайных объявлений
