Дочь Аушвица. Моя дорога к жизни. «Я пережила Холокост и всё равно научилась любить жизнь» - Това Фридман
Утром 25 января 1945 года староста маминого блока сказала, что эвакуация лагеря почти завершена. Она сказала женщинам, что те, кто может ходить, должны будут уйти, а обо всех тех, кто не может, «позаботятся». Мама прекрасно понимала, что это значит. Она дождалась удобного случая и, когда староста отвернулась, выскользнула из казармы, чтобы разыскать меня.
Мама понимала всю грандиозность этого дня: он открывал перспективу свободы. После шести лет рабства, голода и деградации освобождение, возможно, было всего в нескольких часах от нас. По-своему мама сопротивлялась на протяжении всей войны. Каждый день, который мы с ней пережили, был актом неповиновения. В этот день, самый главный из всех дней, она не могла позволить себе сдаться на милость обстоятельств. Было немыслимо стать покорными жертвами Холокоста в эти последние неспокойные часы, оставшиеся до конца кошмара. Впервые за время войны у мамы появилась небольшая возможность самой решать, как может закончиться ее день. Ее шестое чувство, ее интуиция хорошо служили ей и раньше. Она должна была следовать инстинктам и внимательно оценивать ситуацию.
Неразбериха в лагере, дым от костров и зимний мрак — все это сыграло нам на руку. Мама достигла своей цели: ей удалось отвести меня в лазарет и спрятать в кровати рядом с трупом, накрыв нас одеялом.
Чего мама не знала, что я впоследствии выяснила, так это то, что в два часа дня в наш лагерь было отправлено большое количество войск SD, чтобы вывести всех оставшихся евреев на открытое место. Сокращение SD расшифровывалось как Sicherheitsdienst, Служба безопасности, — при этом самое опасное подразделение в вооруженных силах Германии. Их функция заключалась в том, чтобы действовать как мобильные подразделения-ликвидаторы.
Именно их железные шаги вырвали меня из сновидения о кукле с зеленым лицом. Я мгновенно насторожилась. У меня было время получше прильнуть к трупу, повторив очертания тела, а затем я замерла, стараясь оставаться как можно более неподвижной. Мне хватило духа и сообразительности сохранить в такой ситуации спокойствие и крепче сжать труп — настоящее свидетельство того, какие бесценные навыки выживания дала мне мама.
— Raus, raus, — ревели немцы. — Все евреи вон. На выход, быстро, быстро!
Мое сердце колотилось. Я ничего не могла разглядеть. Все мои нервные окончания горели в огне, но я вспомнила мамины прощальные слова: «Что бы ты ни услышала, не двигайся, пока я не вернусь». Мое тело напряглось. Я слышала стрельбу и крики, пациентов вытаскивали из кроватей, сотрясая их истощенные тела, а те, обессиленные, падали на пол. Я слышала страх в их голосах, я слышала гортанные немецкие команды, грохотавшие, как пулеметы, по всему лазарету. Кожаные перчатки шлепали по коже и костям. Женщина плакала от боли. Раздался выстрел, за которым быстро последовал другой.
Теперь настала моя очередь. Солдат подошел к моей кровати. Он двигался медленно и обдуманно. Гравий, застрявший в подошвах его ботинок, застучал по половицам, когда он подошел ближе. Он тяжело дышал. Я старалась дышать как можно глубже, чтобы одеяло не шевелилось, выдыхая в сторону земли. А потом я задержала дыхание на так долго, как только могла. Солдату, казалось, потребовалась целая вечность, чтобы убедиться, что женщина на кровати мертва. В конце концов он двинулся дальше. Я изо всех сил старалась не задохнуться, когда выдыхала. Я слушала, как солдаты переходили из комнаты в комнату, стаскивая пациентов с кроватей на пол. Они стреляли в людей в здании и снаружи. Крики и стрельба заглушали звуки моего дыхания. Я не сдвинулась ни на миллиметр.
Потом все стихло. Я попыталась выяснить, покинули ли немцы лазарет. Мне хотелось сорвать одеяло и посмотреть. Но я не смела пошевелиться. Мама велела мне оставаться на месте. Я доверяла маме. Я лежала на том же месте, ожидая и прислушиваясь. Время не имело никакого значения. Я не могла сказать, как долго я так пролежала.
Потом я почувствовала запах дыма. Сначала терпимо, но через несколько минут дым заполнил мои легкие и начал сдавливать их. Дышать стало трудно. И все же я обнимала холодный труп и оставалась под одеялом. Я запретила себе кашлять. Я могла бы задохнуться или сгореть заживо, но я решила в точности следовать инструкциям мамы. Дым усилился. Мне становилось все труднее дышать. Я отчаянно нуждалась в свежем воздухе, но все еще сопротивлялась позывам кашлять. Внезапно с кровати сдернули одеяло.
— Быстрее, нам нужно бежать отсюда. Они подожгли здание.
Она усадила меня на кровати.
— Они ушли, Тола. Они ушли.
Это была мама. Она сдержала свое обещание. Мама вернулась. Она тоже сжимала в руках труп и притворялась мертвой.
В голосе мамы было удивление и чувство радости, которого я никогда раньше не слышала.
— Где твои туфли? — спросила она.
Белые ботинки на шнуровке, которые я носила с прошлого лета, исчезли.
— Нам придется уйти без них. Мы должны идти. У нас не так много времени.
Я осмотрела барак. Повсюду вокруг меня женщины вылезали из постелей, полумертвые расталкивали трупы, расчищая себе путь. Тела падали на землю с мягким стуком. Казалось, что они летят с кроватей. Половицы поднимались в воздух, кашляющие скелетообразные фигуры в лохмотьях выбирались из укрытий и стряхивали с себя пыль и грязь. Выглядело это так, как будто мертвые возвращались к жизни.
Я схватила маму за руку и босиком выбежала из горящего лазарета в снег. Десятки зданий были охвачены огнем. Биркенау был настоящим адом. Мерзлую землю усеивали свежие трупы. Это были те люди, которых, как я слышала, казнили снаружи. Их убили, потому что они были физически неспособны присоединиться к тому, что позже будет названо Маршем смерти. А ведь среди них могли бы быть и мы с мамой.
Не было видно ни эсэсовцев, ни SD, ни прочих нацистов. Все они исчезли. Наше удивление разделили и другие выжившие заключенные Биркенау; всем стало ясно, что охранники оставили свои посты и сбежали. Когда толпа двинулась к железнодорожным путям, которые раньше привели нас всех в Биркенау, я увидела силуэты в сгущающихся сумерках на равнине более чем в 2 километрах от нас, за Вратами Смерти. Последняя группа заключенных, оставленных под охраной, насчитывала около 350 детей, женщин и мужчин. Я понятия не имею, что с ними случилось. Возможно, их постигла та же участь, что и участников Марша смерти, которые были убиты по дороге
