Эдвард Радзинский - «Друг мой, враг мой…»
Октябрьский переворот
24 октября. Утром Коба решил на прощание показаться в свете: побывал в редакции нашей большевистской газеты. После чего окончательно исчез для будущих историков. Ибо из редакции прямиком приехал к нам на квартиру Фофановой и уже весь день не покидал Ильича.
В этот день Троцкий, Зиновьев, Каменев, Дзержинский и вся большевистская рать собрались в Смольном, на экстренном заседании ЦК. Приняли грозную резолюцию: «Сегодня ни один из членов ЦК без особого постановления ЦК не может покинуть Смольный».
Была в этом какая-то насмешка истории: в Смольном институте благородных девиц, полумонастырском заведении, где учились манерам дочки русских аристократов, находился штаб восстания главной радикальной партии. По коридорам, в которых целое столетие чинно прохаживались нежные воспитанницы, разгуливали, матерясь, матросня и солдаты.
Но в этом эпицентре ярости и надежд не было ни меня, ни Кобы!
Временное правительство отлично знало о готовящемся восстании. Я помню, читал в газете, как кто-то из министров грозно сообщал в интервью: «Мы не только не боимся выступления большевиков, но мы его хотим. Чтобы получить право вскрыть этот разросшийся зловредный большевистский нарыв».
Однако, как часто бывало в России, все оказалось болтовней… Читайте «Вишневый сад»! Великая пьеса… Галдели, галдели, два акта размышляли, как не допустить продажи этого драгоценного сада, и ни черта не сделали. Палец о палец не ударили – одна болтовня! Здесь тоже никакого сопротивления не подготовили. Уже к вечеру двадцать пятого Государственный банк, казначейство, вокзалы, мосты, электростанция, телеграф, телефон, почтамт, военные и продовольственные склады стали нашими.
Пока мы отсиживались в квартире с Ильичем, мой друг боевик Коля Мячин верхом на пушке подъехал к телеграфу. Он стал первым комиссаром телеграфных и телефонных станций. Как же я ненавидел нашу мышиную роль – роль без славы! Я не понимал тогда, почему Коба согласился на это.
Следующим вечером, 25 октября, в Смольном планировалось открытие съезда Советов, который мы тогда контролировали. К этому времени, по расчетам Ильича, Зимний дворец должен был быть взят. Но вечер приближался, а в Зимнем по-прежнему сидело Временное правительство. Я с изумлением наблюдал, как неистовствует Ильич.
Он вскакивал, пальцы засовывал за жилетку. Начинал говорить – пальцы распрямлялись веером. Он говорил, будто наступал, делал шаг вперед, а потом назад… Яростный танец на месте. Калмыцкие глазки сузились. Приступ бешенства. Он матерился, как сапожник… Наконец велел Райхье «мчать в Смольный».
– Скажите нашим бездельникам: если они не могут до сих пор взять Зимний, я прошу прислать мне сто верных красногвардейцев. Я сам арестую Временное правительство.
Бедный Райхья принес из Смольного ответ: «ЦК просит Ильича не тревожиться и оставаться в безопасности, в квартире. Все идет по плану».
Бег по квартире продолжился. Потная лысина сверкала, руки взлетали и опускались. Он отчего-то кричал на меня (Коба отсиживался в нашей комнате):
– Я знаю, почему не хотите пускать меня в Смольный! Потому что там нерешительные трусы и бляди! Там изменники, которых следует расстрелять!
Он багровел от ража, маленькие глазки метали молнии. Орал:
– Только позавчера вы мне докладывали, что такая-то военная часть целиком большевистская, другая часть тоже наша. Все – наши. – (Я ничего ему не докладывал!) – Так что же останавливает?! – И самовар полетел на пол.
Появившийся в гостиной Коба аккуратно поставил самовар на место – он очень любил чаевничать. И спокойно предложил:
– Действительно, надо ли Вождю партии товарищу Ленину ждать разрешения ЦК? А не отправиться ли нам в Смольный самим и сейчас же?
Ильич опешил. Страх тотчас вернулся. Гнева как не бывало. Он задумался.
Теперь уже Коба начал его убеждать:
– Опасности никакой. Мижду нами говоря, мы вас хорошенько загримируем. В Смольном грим снимать не будем, и, если что случится, вы уйдете в гриме с нами!..
Только потом я понял: Коба начал бояться, что власть сформируют без того, кому он сейчас служил.
Ильич колебался, боялся, но… согласился. Сейчас думаю – по той же причине.
Грим делали я и Райхья. Но руководил Коба… Надели Ильичу какую-то разухабистую фуражку. Подвязали щеку косынкой, будто у него флюс. Коба старательно превращал Ленина в забулдыгу… что, кстати, вязалось с его калмыцкими глазами. Хотя на мой вкус с каждой новой деталью Ильич выглядел все подозрительней. В довершение подозрительности напялили ему темные очки.
Но Ленину грим понравился. Он долго смотрелся в зеркало. И сказал:
– Истинный пугачевец, батенька!
Уходя, Ильич продиктовал мне записку Фофановой: «Ушел туда, куда вы все не хотели». И засмеялся – «динь-динь». Он часто бывал странно ребячлив.
Шли стайкой. Райхья – впереди, за ним – я, за мной – Ильич. Шествие замыкал Коба.
У всех – заряженные револьверы. Потом, кажется, Райхья вспоминал, как нас остановили юнкера. На самом деле никто не останавливал, к нашему счастью. Если бы остановили, тотчас отправили бы в участок. Потому что более подозрительную личность, чем Ильич с перевязанной щекой, в темных очках и разбойной кепке, представить было трудно.
Шли мы недолго, решили сесть на трамвай. Большую часть пути к Великой Октябрьской Революции оба Вождя прозаически проехали на трамвае. На «траме», как тогда говорили, мы и въехали в исторический переворот.
В Смольном у портика с колоннами – костры. Грелись патрули – солдаты в шинелях, матросы в пулеметных лентах. Броневики – у подъезда.
В этот день в Смольном поменяли пропуска, и негодующая толпа со старыми пропусками ругалась с караулом… Такой простой хитростью большевики не пустили в Смольный часть враждебных нам делегатов съезда – меньшевиков и эсеров.
Впоследствии Райхья напишет, как он пробивался с Ильичем в Смольный. Это, конечно, тоже выдумка. Все эти дни он постоянно носил в штаб восстания негодующие письма Ленина. Так что у него был свой человек в охране. Как только мы подошли к входу, вынырнул из темноты высоченный матрос вместе с двумя здоровяками-рабочими. Они быстренько разбросали толпу негодующих у входа.
Мы вошли.
Бесконечный коридор Смольного – со сводами, одинаковыми дверями классных комнат – весь в окурках, втоптанных в паркет… Всюду солдаты в грязных шинелях. Мы стремительно неслись по коридору вслед за нашим проводником. Промчались мимо знаменитого актового зала, где должен был открыться съезд Советов. Помню, я не удержался, чуть отстал – приоткрыл дверь. Это был зал, где обычно устраивались балы юных красавиц. Два ряда белых колонн. Между ними стулья. Делегаты уже уселись: серые солдатские шинели, бритые головы, редко – сюртуки. Ждут открытия. На помосте – пустой стол президиума. Над ним огромная пустая золотая рама. Выдрали парадный портрет последнего императора, а раму оставили. Будто понимали, что скоро пригодится для нового портрета.
